Меип, или Освобождение - [35]

Тогда ставили пьесу, переведенную с немецкого, — «Чужестранец» Коцебу. Это была история неверной жены, прощенной своим мужем. Смелость и новизна темы вызывала много толков. Если будут аплодировать такой снисходительности, то что же станется с седьмой заповедью, страхующей домашний покой всех христианских наций? Но миссис Сиддонс играла с такой трогательной стыдливостью, что невозможно было ее порицать. Она любила эту роль, потому что могла в ней много плакать. Она находила большое облегчение в этих театральных слезах.

VII

Настало лето. Мария не переставала кашлять и хиреть. Несчастье сделало ее кроткой и боязливой; она часто просила Салли петь для нее и, слушая этот чистый голос, она чувствовала как ее душой овладевает печаль и в то же время успокоение. Она отказывалась видеть кого бы то ни было, особенно мужчин. «Я хочу быть спокойной и здоровой, — говорила она, — у меня никогда не будет других желаний».

Когда пришли жаркие дни, врачи посоветовали отправить ее на берег моря. Миссис Сиддонс, занятая в театре, не могла поехать с ней, но в Клифтоне у нее была подруга, очень близкая ей и давнишняя, миссис Пеннингтон, которая была готова взять на себя заботы о Марии. Миссис Пеннингтон и миссис Сиддонс, когда писали друг другу, начинали всегда свои письма обращением «душа моя». Это выражение ничего не означало у миссис Сиддонс, которая заимствовала его у миссис Пеннингтон, но оно соответствовало характеру ее подруги. Душа у миссис Пеннингтон находилась на первом плане. Она была способна на большое самопожертвование, но любовалась в то же время созерцанием своей доброты. Трогательное усердие, с которым она отдавалась делам своих друзей, умиляло ее больше, чем кого бы то ни было. Она очень любила поверять тайны, выслушивая признания других. Она писала очень красивые письма, которые перечитывала с восхищением, прежде чем их отправить.

Миссис Сиддонс, поручая ей Марию, рассказала ей историю несчастной любви своей дочери, историю, как бы созданную для того, чтобы привести миссис Пеннингтон в волнение и восторг. Принимать участие в семейной трагедии было для нее избранным удовольствием, прекрасным случаем обнаружить все возможности своей благородной души.

Мария, казалось, была очень довольна, что уезжает, но когда одна из ее подруг, прощаясь с ней, прибавила: «Вы будете покорять сердца в Клифтоне» — у нее на лице появилась гримаса отвращения. «Я ненавижу это выражение, — сказала она, — это жестокая шутка».

Она поцеловала сестру с большой нежностью и долго на нее смотрела, как бы желая запечатлеть в своей памяти ее черты.

Добрая миссис Пеннингтон старалась изо всех сил развлечь больную; она пробовала совершать с ней долгие прогулки в экипаже; она лучшим своим слогом описывала ей море, небо, поля. Она читала ей вслух модные романы и даже — высокая честь — копии своих самых удачных писем. Она ухаживала за ней с исключительной преданностью. Она искренно привязалась к этой красивой и печальной молодой девушке, слабевшей с каждым днем. Но все-таки она хотела бы получить известное вознаграждение за свои заботы о ней, и ей казалось, что за эту материнскую и душевную привязанность она заслужила признаний, которых жаждала. Но Мария ей ничего не рассказывала. Напрасно любительница сердечных излияний искусно наводила беседу на интересовавшие ее вопросы: молодая девушка их тщательно обходила, направляясь тотчас же к стоячим и безопасным водам банальных разговоров.

Иногда у нее вырывались слово, фраза, исполненные глубокой горечи. Когда миссис Пеннингтон читала ей в лондонской газете о невероятном успехе, которым ее мать пользовалась в «Чужестранце», она говорила, вздыхая:

— Удивительно, что людям хочется плакать в театре, как будто в действительной жизни недостаточно причин для слез!

Но как только добрая женщина хотела воспользоваться таким предлогом, чтобы заставить девушку исповедаться, та уходила в себя. Она не избегала разговоров о Лоуренсе, иногда она с презрением описывала его характер, но никогда не касалась своих личных отношений с ним. Причиной ее грусти не могло быть состояние ее здоровья; она часто говорила, что смерть показалась бы ей избавлением. Ее угнетали мысли, в которые невозможно было проникнуть.

Наконец миссис Пеннингтон придумала испытание, которое, по ее мнению, должно было вывести Марию из состояния сдержанности, придававшей их отношениям характер менее интимный и приятный, чем она желала бы. Она выбрала для чтения роман писательницы Шеридан, в котором герой, вроде Ловеласа, ухаживает одновременно, не любя ни одной, за двумя дочерьми своей благодетельницы.

Хитроумный план удался. Часто подавленные страданием люди, считая свое горе исключительным, прячут его, как нечто постыдное. Наблюдая те же страсти и переживания у других, они испытывают чувство облегчения и освобождения.

Мария слушала чтение со все возрастающим волнением. Наклонившись вперед, опершись на руку, со слезами на глазах, она внимала Пенелопе Пеннингтон, которая ждала минуты признаний. Когда дошли до отрывка, поразительно напоминавшего одну из самых тяжелых сцен жизни Марии, она не могла сдержаться и сказала: