Мех форели - [2]

В этом тетушкином наследстве я чувствовал себя словно в арестантской. Быстро прошел в уборную у самого входа, единственное мало-мальски просторное местечко в квартире, уселся там впотьмах. Пустею, как дырявая посудина. Вскочил. Разыскивая умывальник, нашел в дальнем конце прихожей крохотную душевую кабинку с мутной пластиковой занавеской. А рядом столь же крохотную кухоньку — липкая газовая плита на две конфорки, допотопный проточный водонагреватель, несколько сковородок, специи на стенных полочках, мойка, календарь над нею, кремовый шкафчик-пенал для посуды. На шкафчике — засохший багет.

Я заметил, как недружелюбны мебель и прочие вещи, как они начинают теснить меня, вытеснять из квартиры, и громко сказал: Мне здесь нечего делать. Я здесь лишний, чужой. Меня бросило в пот. И вместе с нарастающей паникой я чувствовал пульс безумного обетования счастья, пульс, который едва ощутимо забился во мне. Средь мглы тягчайшего уныния трепетная искорка, светлячок счастья: словно вот сейчас откроется книга моей жизни и я прочту первое слово.

Просто гулять я был не расположен, нужна какая-нибудь цель. Поищу-ка прачечную. Я вытащил из дорожной сумки грязное белье, все остальное вывалил на пол, а белье пихнул обратно в сумку. Быстро вышел из дома, мимоходом заглянул в кафе, где заодно торговали табачными изделиями. У стойки толпились крепкие мужчины с непроницаемыми лицами, в поношенных костюмах, кое-кто в комбинезонах, видимо мастеровые. Взгляд хозяина, который я перехватил, показался мне злобным. Хмурая мужская компания. За столиками — дамское общество, преимущественно старухи с чрезмерно нарумяненными щеками, отчего лица их походили на горячечные маски. И ни слова, ни шороха. Они что же, из-за меня умолкли? Немного дальше по улице обнаружилась прачечная, я вошел. Шеренги стиральных машин, барабаны крутятся, урчат, дребезжат. Жаркий воздух пахнет стиральными средствами и чем-то еще — человеческими выделениями, как в больницах? А эти двое мужчин, что прохаживаются между машинами и нет-нет исчезают в глубине за дверью, видимо ведущей в приватное помещение, — надо полагать, хозяева? У одного, весьма дородного, с черными волосами, на губах блуждала манерная, чуточку скользкая улыбочка, у второго, худого, жилистого, на лице застыло выражение неловкости. Братья? Деловые партнеры? Или голубые? Оба в годах, вроде бы алжирцы. Я сразу же обратился к дородному, и он с готовностью бросился меня обслуживать. А попутно расспрашивал: Вы новенький в этом квартале? Прохожий? Из-за границы приехали? Ах, заграница. Они тоже прошлым летом за границу ездили. Ничего нет лучше путешествий. Больше всего ему хотелось рассказать мне про свои болезни. Из задней комнаты пахло кухней. Как я предпочитаю получить рубашки и белье — глажеными или неглажеными? Может, только рубашки погладить? Да-да, рубашки погладить. Все будет готово тогда-то, в таком-то часу. Ну что ж. До свидания.

В кафе с круговой стойкой я заказал бокал вина. Молодая пара с детской коляской стояла у стойки, беседуя с молодым хозяином, который был одет в пуловер и смахивал скорее на посетителя, чем на хозяина. Рядом сидел на табурете какой-то человек с развернутой газетой, временами он отрывал взгляд от газеты и тоже вставлял несколько слов в разговор. Из музыкального автомата долетала веселая песенка в стиле кантри, косые солнечные лучи потихоньку проникали в кафе, я потягивал вино, навострив уши и глядя на улицу, по-утреннему пустынную и даже под деревьями озаренную солнцем, совсем скоро откроются магазины. Я не спеша допил вино, заказал еще бокал. Только когда вышел за дверь и бесцельно зашагал дальше, я наконец-то вновь услыхал уличные шумы. Наверно, внутренне отключал их, а теперь они вернулись. Я облегченно вздохнул. Все шло своим чередом. Все идет своим чередом, пробормотал я. И вдруг, как никогда, устыдился, наверно, оттого, что я чужой на этой улице, где все шло своим чередом; мне здесь нечего делать, нечего ждать, не на что надеяться, я просто коротал время и, словно накрытый стеклянным колпаком, делал шаг за шагом.

Коричнево-бурый цвет лестничной клетки мне решительно не по вкусу, думал я, поднимаясь в квартиру. Коричнево-бурый, как школьные парты, как учебные пособия, как блевотина. Теперь это цвет моих будней, мой цвет.

Вот и квартира, дверь с тремя замками. Что за обуза, что за тягость?

Консьержка внизу кивком поздоровалась со мной, кажется, она была под хмельком. Растения в кадках, расставленные в угловатом внутреннем дворике, находились, видимо, на ее попечении, и на ней же лежала обязанность выдавать корреспонденцию, если таковая придет на мое имя. Пьянчужка. Небось не ест почти ничего. Тощая, костлявая, но тем не менее выглядит крепкой, энергичной. Или эта энергичность идет от злости? Лицо болезненно-красное — тоже от злости? Она закашлялась, не выпуская изо рта сигарету. Сообщила, что за город никогда не ездит, сельский воздух ей не на пользу, кашляет она там. За спиной у нее ошивался какой-то полноватый юнец — ее сын? О моей тетушке она говорила тоном, в котором сквозила симпатия или, по крайней мере, уважение. Я у нее симпатии не вызывал. Наверно, считала меня охотником за наследством. Откуда ей знать, как неуютно мне в тетушкиной квартире. Ведь я там чужой. Такое впечатление, будто консьержка глаз с меня не спускает. Нынче утром я вроде бы крался мимо нее уже второй, не то четвертый раз?