Мефистофель. История одной карьеры - [98]

– Пропадает охота думать о людях, после того как видишь их в таком состоянии, – говорил Ульрихс. Но он любил людей, и его образ мыслей сводился к непоколебимой вере, что из них – когда-нибудь – все же можно будет создать что-то разумное. И он преодолевал скорбную апатию.

– Когда побываешь свидетелем этого ужаса, – говорил он, – остается лишь один выход: покончить с собой или работать с еще большей страстью, чем прежде.

Он был простой, мужественный человек. Его здоровые нервы оправились от шока. Он продолжал работать.

Ему не составило труда восстановить связь с подпольными оппозиционными кругами. Среди рабочих и интеллигентов, ненависть которых к фашизму была достаточно продуманна и страстна и проявлялась в действии даже в этих крайне опасных и – как казалось – почти безнадежных условиях, у него было много друзей. Артист прусского Государственного театра принимал участие в подпольных акциях против режима. Шла ли речь о тайных встречах, о составлении и распространении запрещенных листовок, газет и брошюр, или об открытых празднествах диктатуры, или о саботаже на фабриках, артист Отто Ульрихс был среди тех, кто решительным образом влиял на все эти приготовления, при этом рискуя жизнью.

Он очень серьезно относился ко всем демонстрациям антифашистского духа и высоко ценил психологическое воздействие, которое они должны были оказывать на запуганную, скованную страхом массу.

– Мы заставляем власть имущих испытывать беспокойство, и мы показываем миллионам, оставшимся врагами диктатуры, но не решающимся открыто объявить о своих взглядах, что воля к свободе не ослабла и действует, несмотря на постоянную слежку целой армии шпиков.

Так думал, говорил и писал артист Отто Ульрихс. При этом он не забывал, что эти действия не самое главное, но лишь средство в достижении цели. Этой целью, этой великой надеждой оставалось собрать воедино разрозненные силы Сопротивления, объединить противоречивые интересы социально и духовно разобщенной оппозиции, расширить и активизировать фронт – народный фронт против диктатуры.

– Все дело в этом и только в этом, – говорил артист Отто Ульрихс.

Поэтому он не ограничивал свою деятельность общением со своими ближайшими друзьями по партии и борьбе. Куда важнее он считал связь с оппозиционными католиками, бывшими социал-демократами или беспартийными республиканцами. Коммунист сначала наталкивался на недоверие буржуазно-либеральных кругов. Но настойчивым и пылким красноречием ему удавалось преодолевать их опасения.

– Но ведь вы так же против свободы, как и нацисты! – упрекали его демократы.

Он отвечал:

– Нет! Мы за свободу, за освобождение страны от фашизма. А уж какой порядок установить после свержения диктатуры, мы договоримся потом.

– Вам не известно чувство патриотизма, – говорили ему патриотические республиканцы. – Вы знаете только класс, а он интернационален.

– Если бы мы не любили родины, – возражал Отто Ульрихс, – разве могли бы мы так сильно ненавидеть тех, кто ее унижает и губит? Разве рисковали бы мы ежедневно жизнью ради того только, чтобы освободить ее, нашу родину?

Как-то еще в первые недели своей подпольной деятельности Ульрихс сделал попытку довериться Хендрику Хефгену. Но директор испугался, стал нервничать, раздражаться.

– Я ничего не хочу об этом знать, – сказал он резко. – Мне не надо ничего знать, ты меня понял? Я закрываю оба глаза, я не вижу, что ты там делаешь. Но ни в коем случае не посвящай меня в свои дела.

Убедившись, что их не подслушивают, он сдавленным голосом поведал другу о том, как трудно и мучительно для него столь долго и последовательно притворяться.

– Но я уже решился на эту тактику, потому что считаю ее единственно правильной и действенной, – шептал Хендрик и пытался еще раз заговорщицкими взглядами подействовать на Ульрихса, но тот их не замечал. – Тактика неудобная, но мне надо ее выдержать. Я нахожусь в самом логове врага. И я подтачиваю их власть…

Отто Ульрихс почти не слушал. Может быть, именно в этот миг иллюзия исчезла. Он постиг Хендрика Хефгена.

О, как мастерски притворялся директор! Поистине достойно великого артиста! Поистине ведь складывалось впечатление, будто Хендрика Хефгена интересуют только деньги, власть и слава, а вовсе не подтачивание изнутри национал-социалистского режима.

За широкой спиной премьер-министра он чувствовал себя так уверенно, в такой безопасности, что ему казалось, что можно даже пококетничать с опасностью и заклинать ужасы катастрофы шутовством. Когда он разговаривал по телефону с директором театра в Вене, чтобы попросить у него на время какого-то артиста, он говорил плачущим, певучим голосом, тоскливо растягивая гласные:

– Да, мой дорогой, через пару недель я, возможно, уже появлюсь у вас в Вене… Я не знаю, продержусь ли я здесь и две недели. Мое здоровье – вы меня поняли? – мое здоровье ужасно подорвано…

В действительности же лишь две вещи могли бы привести его к падению: если бы генерал авиации вдруг отказал ему в милостях или если бы генерал авиации вдруг сам утратил свою власть. Однако толстяк проявлял к своему Мефистофелю верность, необычную в национал-социалистских кругах и потому возбуждавшую удивление. И звезда жирного великана не думала закатываться: поклонник казней и светловолосой инженю приобретал все новые титулы, все новые богатства, все больше влияния на руководство государства.