Мефистофель. История одной карьеры - [85]

– А если бы старый осел сам был дома! – восклицали весельчаки, – То-то была бы потеха!

Тайный советник увез в чемоданах самые важные бумаги и малую, но самую любимую часть библиотеки. Проведя несколько недель в путешествии по Швейцарии и Чехословакии, он осел на юге Франции. Он снял небольшой домик, в саду были несколько пальм и прекрасные цветники, и был вид на море.

Старый господин редко выходил, он большей частью сидел один дома. Часами он бродил взад-вперед по своему саду или сидел у дверей и не мог досыта наглядеться на бесконечно меняющиеся краски моря.

– Это такое утешение, – говорил он Барбаре, – мне так хорошо, когда я вижу эту прекрасную воду. Все то время, что меня здесь не было, я не помнил, какое синее око бывает – Средиземное море… Все немцы, заслуживающие этого имени, тоскуют по нему и почитают его как святую колыбель нашей культуры. И вот вдруг оказывается, что его надо ненавидеть. Немцы хотят силой освободиться от его нежной власти, от его милости; они воображают, будто могут обойтись без его прекрасной ясности. Они кричат, что она им надоела. Но это их собственная культура. Значит, им надоела собственная культура. Значит, надо уничтожить все то великое, что они сами подарили миру? Кажется, дело обстоит именно так. Ах, эти немцы! Сколько им еще придется страдать, и какие ужасные страдания они еще причинят другим!

Национал-социалистское государство конфисковало дом и имущество тайного советника. Оно лишило его гражданства. Брукнер лишь из заметки во французской прессе узнал, что он лишен гражданства и что он больше «не немец». Через несколько дней после того, как он прочел эту заметку, он снова приступил к работе. «Это будет толстая книга, – писал он Барбаре, – и она будет называться «Немцы». В ней я соберу все, что о них знаю, все о моих страданиях и надеждах, связанных с немцами. А я-то много о них знаю, я многого опасаюсь, и я все еще не теряю надежды».

Страдая и раздумывая, он проводил дни у чужого любимого берега. Иногда проходили целые недели, когда он не произносил ни слова, кроме нескольких французских фраз с девушкой, убиравшей дом. Он получал много писем. Его прежние ученики, теперь находившиеся в эмиграции или в отчаянном положении в Германии, обращались к нему за словом утешения и совета.

«Ваше имя остается для нас воплощением другой, лучшей Германии», – отважился написать ему кто-то из баварской провинции – правда, измененным почерком и без обратного адреса. Такие признания и уверения в преданности тайный советник читал с болью и благодарностью.

Он думал: «Ведь все эти люди, которые так чувствуют и пишут, терпели все это, виноваты во всем этом – в том, что наша страна стала такой, какова она сегодня». Он откладывал письма в сторону и снова раскрывал свою рукопись, которая медленно росла и обогащалась любовью и знанием, печалью и упорством, глубоким сомнением и еще более глубокой – хотя и обусловленной тысячью оговорок – убежденностью.

Брукнер знал, что в другом маленьком городе на юге Франции, не далее чем в пятидесяти километрах от него, живут Теофиль Мардер с Николеттой. Как-то раз они встретились на прогулке и поздоровались, но не договорились о встрече. Мардер, как и Брукнер, не был склонен к общению. У сатирика прошло его веселое озорство. Ужас при известии о немецкой катастрофе заставил его умолкнуть. Как и Брукнер, сидел он часами в садочке, где были пальмы и цветущие кустарники, и смотрел на море. Но в глазах Мардера не было тихой задумчивости. Они были беспокойны, они пылали, они безутешно блуждали над огромной мерцающей равниной моря. Голубоватые губы не утратили сосущей и чмокающей подвижности. Только теперь с них не слетало проклятий – остались беззвучные жалобы.

Теофиль, прежде так прямо державший голову, сидел теперь сгорбясь. Свинцового цвета руки лежали на худых коленях, такие усталые, будто он уже никогда не сможет ими шевельнуть. Он сидел неподвижно, лишь глаза блуждали и губы продолжали жалобный беззвучный разговор. Иногда он вздрагивал, словно его напугало чье-то ужасное лицо. Тогда он с трудом поднимался и вскрикивал, глухо, по-стариковски покряхтывая:

– Николетта, идем! Я прошу тебя, идем немедленно! – И Николетта выходила из дому.

На ее лицо теперь легли усталость и меланхолическое терпение, не идущие к смело изогнутому носу, резко очерченному рту и выпуклому лбу. Щеки стали шире и мягче, в прекрасных распахнутых глазах не было уже того вызывающего блеска, который прежде так притягивал и так будоражил. Николетта уже не казалась упрямой и высокомерной девушкой, но женщиной, много любившей и много страдавшей. Она пожертвовала своей юностью. Одержимая чувством, в котором судорожная истерика сочеталась с подлинным огнем, драгоценным волнением сердца, она подарила свою юность человеку, ставшему теперь старой развалиной.

– Чего тебе, Теофиль? – спрашивала она. Образцовый выговор у нее сохранился, несмотря на все перемены, в ней происшедшие. – Чем тебе помочь, милый?

А он стонал, будто увидел страшный сон:

– Николетта, Николетта, деточка моя… Ах, как страшно… Слишком страшно… Я слышу крики тех, кого пытают в Германии. Я слышу их так отчетливо, ветер носит их по морю… Палачи заводят граммофон во время адских процедур, это подлый прием, они затыкают рты несчастных подушками, заглушают крики… А я их все равно слышу. Я все слышу… Бог покарал меня, он наградил меня самым чувствительным слухом среди смертных. Я – мировая совесть, я слышу все. Ах, Николетта, Николетта, деточка моя!