Мефистофель. История одной карьеры - [74]

Оставим этого великого мужа на его крайне подозрительном Олимпе. Кто же толпится вокруг него? Великолепное собрание богов! Прелестная группа гротескных, опасных типов, перед которой проклятый богом народ извивается в горячечном бреду благоговения. Возлюбленный фюрер скрестил руки на груди, из-под сурово насупленного лба слепой, жестоко-тупой взгляд сверлит толпу, коленопреклоненно шепчущую у его ног благодарственные молебны. Министр пропаганды кукарекает, министр авиации ухмыляется. Что же настраивает его на такой бодрый лад, что причиной такого веселья? Думает ли он о казнях, рисует ли ему фантазия новые, неслыханные методы уничтожения? Поглядите – вот он медленно поднимает громадную, толстую руку! Глаз всемогущего упал на кого-то в толпе. Отведут ли несчастного тотчас на пытку и смерть? Напротив, его ожидает милость, его ждет повышение. Кто же он? Артист? Ведь известно же, что сильные мира сего имеют склонность к комедиантам. Скромным, но твердым шагом он выступает вперед. «Приезжайте же». Он, пожалуй, подходит к этому обществу, у него то же фальшивое достоинство, тот же истерический порыв, тот же тщеславный цинизм и дешевый демонизм. Артист выпячивает подбородок и сверкает драгоценными глазами. И вот толстяк почти любовно протягивает к нему руки. Артист приближается к группе божеств. Вот он уже может купаться в их блеске. И с совершенной грацией придворного кавалера он преклоняет голову и колена перед жирным великаном.

В квартире Хендрика у площади Рейхсканцлера не переставая бренчал телефон. Бёк сидел у аппарата с записной книжкой и записывал имена. Звонили директора театров и киностудий, артисты, критики, портные, представители автомобильных фирм и коллекционерши автографов. Хефген к телефону не подходил. Он лежал в постели. С ним была истерика от счастья. Премьер-министр пригласил его на интимный ужин во дворце.

– Будет лишь несколько друзей, – сказал он.

Лишь несколько друзей! Хендрика значит, уже причисляют к близким! Он дрыгался и ликовал меж шелковых подушек и одеял, он опрыскивал себя духами, разбил вдребезги вазочку, швырнул в стену домашней туфлей. Он ликовал: «Невозможно описать! Теперь я стану совсем великим! Толстяк сделает меня совсем-совсем великим!»

Вдруг он состроил озабоченное лицо и подозвал Бёка.

– Бёк, милочек, послушай-ка, Бёк, – проговорил он растянуто, – Я очень большой подлец? – и вонзил взгляд в Бёка.

У Бёка были непонимающие водянисто-голубые глаза.

– Почему подлец? – спросил он. – Почему же подлец, господин Хефген? Ведь это просто успех!

– Это просто успех, – повторил Хендрик и посмотрел мерцающим взглядом в потолок. Он потянулся сладострастно. – Просто успех… Я его хорошо использую. Я буду делать добро. Бёк, милок, ты мне веришь?

Бёк ему верил.

Это был третий взлет Хендрика Хефгена. Первый был самый солидный и заслуженный: ибо в городе Гамбурге Хендрик хорошо работал, публика бы должна ему быть благодарна за хорошие вечера. Во втором – в Берлине «периода системы» – уже имелись нездоровые, лихорадочные признаки. Этот же, третий, период казался неким производством в чин, «молниеносным», как все акции национал-социалистского правительства. Еще недавно Хендрик Хефген был эмигрантом; вчера еще – сомнительный персонаж, с которым боялись появляться вместе в общественных местах. И вот буквально за одну ночь он произведен в великие люди – одним мановением руки толстяка-министра.

Директор Государственного театра сделал ему тотчас же лестное предложение. Может быть, это было и не совсем стихийно; может быть, он действовал даже и неохотно, но по высшему повелению; так или иначе, он состроил самую хорошую мину при плохой игре, протянул только что ангажированному артисту обе руки и заговорил на саксонском диалекте – так распирала его, видите ли, сердечность.

– Как здорово, что вы теперь принадлежите целиком к нашему кругу, дорогой Хефген. Мне очень важно вам сказать, как я восхищаюсь вашим развитием. Из довольно легкомысленного человека вы превратились в совершенно серьезного, полноценного.

Цезарь фон Мук прекрасно понимал «кривую роста», которую он только что так эвфемистически описал и так благосклонно оценил. Ведь сам он проделал очень похожую. Правда, его политически предосудительное прошлое гораздо раньше ушло в небытие, чем грешки Хефгена. Но прежде чем стать другом фюрера и литературной звездой национал-социализма, Цезарь фон Мук успел прославиться как автор драм, насыщенных пацифистско-революционным пафосом.

Может быть, честно раскаявшийся драматург, достигший поста директора Государственного театра, вспоминал о литературных грехах своей пылкой юности? Не потому ли он с таким почтением говорил о развитии Хендрика Хефгена? Глядя на него теплым взглядом, он добавил:

– Кстати, сегодня вечером у меня будет возможность представить вас министру пропаганды. Он предупредил, что будет в театре.

Хендрик познакомился с полубогами, и выяснилось, что с ними можно иметь дело так же точно, как с каким-нибудь Оскаром X. Кроге. С ними даже гораздо проще, чем с Профессором…

«Не так уж они страшны», – думал Хендрик и чувствовал искреннее облегчение.