Мефистофель. История одной карьеры - [47]

– Наш фюрер вернет народу честь! – восклицал он. И голос его звучал хрипло. Он победоносно встряхивал вихрами. – Мы не можем дольше сносить позор республики, которую презирает весь мир. Мы хотим вернуть нашу честь – этого требует каждый порядочный немец, а порядочные немцы есть повсюду, даже здесь, даже в этом большевистском театре. Вы бы послушали, как говорит господин Кнурр, когда может не опасаться, что его подслушивают. Он троих сыновей потерял на войне, но он говорит, что это не так страшно, гораздо хуже, что Германия утратила свою честь, – и ее вернет нам наш фюрер – только фюрер!

Барбара думала: почему его так волнует немецкая честь? И что он разумеет под этим туманным понятием? Неужто ему действительно так необходимо, чтобы Германия опять заимела танки и подводные лодки? Лучше бы позаботился о том, как избавиться от этого страшного кашля, как завоевать успех в приличной роли и зарабатывать чуть побольше денег, чтобы каждый день наедаться досыта. Он явно слишком мало ест и слишком много тренируется – он совершенно истощен. Она спросила его, хочет ли он еще хлеба с ветчиной, А он продолжал увлеченно:

– Настанет день! Наше движение победит!

Подобные выражения упоенной веры Барбара совсем недавно слышала от другого – от Отто Ульрихса. Возражать ему она не решалась – на ее ум и чувства сильно подействовало его горячее преклонение перед человеческим разумом. Но Гансу Микласу она сказала:

– Если Германия в самом деле когда-нибудь станет такой, о какой мечтаете вы и ваши друзья, мне такая Германия не нужна. Я уеду, – объявила Барбара и улыбнулась Микласу задумчиво, но не враждебно.

Он просиял:

– В это я верю! Очень многие господа уедут – в том случае, если мы их выпустим, а не засадим в тюрьмы! Тогда мы будем хозяевами! Тогда, наконец, в Германии вновь возьмут слово немцы!

Всклокоченными вихрами и горящими глазами он походил на восторженного шестнадцатилетнего мальчишку – Барбара не могла не признаться себе, что он ей нравится, хотя каждое сказанное им слово было ей чуждо и противно. Красноречиво, путаясь, но с неослабным напором он твердил ей і что идеал, за который он борется, в глубочайшем смысле слова революционный идеал.

– Когда наступит день и наш фюрер возьмет власть в свои руки, тогда-то наступит конец капитализму и господству бюрократов, с ростовщичеством будет покончено, лопнут банки и биржи, сосущие кровь из народа, – и никто по ним не заплачет!

Барбара поинтересовалась, почему Миклас не хочет идти вместе с коммунистами, если он, как и они, против капитализма. Миклас принялся ей втолковывать, как школьник, выучивший наизусть урок:

– Потому что коммунисты не знают, что такое любовь к родине, а интернационалисты они оттого, что опутаны русскими евреями. Они понятия не имеют об идеалах, ведь все марксисты думают, что главное – это деньги. Мы стремимся к своей собственной революции – нашей, немецкой, возвышенной, а не той, которой руководят масоны или сионские мудрецы!

Тут Барбара обратила внимание расходившегося юнца на то, что его «фюрер», который собирается отменить капитализм, получает очень много денег от тяжелой промышленности и от крупных землевладельцев, но Миклас зло и резко отверг эти обвинения, как «типично еврейское подстрекательство». В таком духе они дискутировали до глубокой ночи. Барбара – иронически, терпимо, с любопытством – выслушивала упрямца и пыталась его вразумить. Он же с упорством ребенка отстаивал кровожадную веру в чистоту расы, твердил о ликвидации ростовщичества и о благородной революции. Суфлерша Эфой, ревниво наблюдавшая из угла за увлеченной парой, шепнула швейцару Кнурру:

– Фрау Хефген что-то уж очень зарится на моего парня – этого еще не хватало. Фрау Хефген хочет его отбить…

И в ту же ночь Эфой устроила скандал Гансу Микласу. А у Барбары была неприятная сцена с Хендриком. Хефген бушевал. Но не из-за «мелкобуржуазной супружеской ревности» – он это подчеркнул. Напротив, по чисто политическим причинам.

– Как ты только могла весь вечер сидеть за одним столом с площадным мерзавцем – национал-социалистом! – орал он, дрожа от злости.

Барбара отвечала, что, по ее мнению, юный Миклас не мерзавец. Хендрик решительно отрезал:

– Все нацисты мерзавцы. И беседовать с таким типом – все равно что вываляться в грязи. Жаль, что ты не хочешь этого понять. Тебя испортили либеральные замашки твоего семейства. У тебя нет убеждений, одна избалованность и детское любопытство!

Барбара тихо сказала:

– Да, я признаюсь, мне немножко жалко этого парня и он меня немножко интересует. Он больной, честолюбивый, он недоедает. Вы плохо с ним обращаетесь – ты, твоя приятельница Герцфельд и все прочие. Он ищет, за что бы зацепиться, как бы подняться. Вот он и пришел к этому безумию, которое он теперь гордо именует мировоззрением…

Хендрик презрительно хмыкнул.

– Как ты носишься с этой вшивой дрянью! Мы, видите ли, плохо с ним обращаемся! Просто великолепно! Ну и ну! А ты не подумала о том, как он и его дружки будут обращаться с нами, если этот сброд придет к власти?!

Нагнувшись вперед и подбоченясь, он швырнул ей в лицо этот вопрос.