Медвежий угол - [10]

— Володя, тебе известна причина драки? — спросил Панюшкин.

— В общих чертах, Николай Петрович. Горецкий опять отличился. Напрасно вы его держите, ей-богу напрасно. Когда-то он вас чуть было бульдозером не раздавил, сейчас Лешке Самолетову досталось, Большаков, говорят, концы отдает...

— Концы? — быстро переспросил Панюшкин. — Как понимать?

— Вам не понравилось выражение? Простите, сорвалось.

Панюшкин почувствовал раздражение. Настольная лампа ярко освещала его лицо, слепила, стоило ему лишь поднять голову, чтобы посмотреть на Заветного. А тот стоял, прислонившись плечом к теплой стене, и его лицо было в тени.

— Володя, причиной драки послужила твоя Анюта, — медленно, сдерживая себя, проговорил Панюшкин. — Тебе это известно?

— Да.

— Почему же ты мне ничего не сказал?

— Мне показалось, что это мое личное дело.

— Так! — Панюшкин вскинул указательным пальцем очки и с размаха бросил ладонь тыльной стороной об стол. — Личное дело! Володя, ты ведешь себя так, будто один из нас дурак, причем ты уверен, что дурак, конечно, не ты! Подожди! Весь Поселок срывается среди ночи и несется на Пролив! Каждый рискует замерзнуть, сломать в торосах ноги, свалиться в промоину! Следователь выясняет причины поножовщины, как выразился секретарь райкома! А главный инженер товарищ Заветный полагает, что это его личное дело!

— Прошу пардону, Николай Петрович! Из нас двоих дурак, разумеется, я. Дело в том, что я сам совсем недавно узнал причину драки. Оказывается, воздыхатели сцепились. Кавалеры то есть.

— Полагаю, бывшие кавалеры?

— Чего темнить, Николай Петрович! Говорите сразу, что, мол, хлопот с ней не оберешься, что жизнь моя после этого под откос пойти может... Но вот скажите мне, Николай Петрович, добрая душа, опытный специалист, человек, немало поездивший на своем веку и насмотревшийся всякого... Скажите мне, зачем мне пересиливать себя? К свадьбе дело идет? Пусть идет. Разве я поступаю подло? Разве я женюсь по расчету? Разве я этой женитьбой добиваюсь денег, славы, карьеры? Нет. У меня только любовный расчет, если можно так выразиться. А в этом я не вижу ничего плохого. Или вы считаете, что я теряю свое достоинство, беря в жены столь презренную особу?

— Не заводись, Володя. Ты прекрасно знаешь, как я отношусь к Анюте. Если у меня что-то и есть за душой, так это ревность...

— Не может быть, Николай Петрович! — захохотал Заветный.

— Почему? — грустно спросил Панюшкин. — Почему? Очень даже может быть... А что касается расчета, то любовный расчет не менее постыден, нежели денежный... Даже более. Потому что на кону судьба человека. Ведь вы не на равных, Володя. Что бы между вами ни произошло в дальнейшем — ты на ногах и останешься на ногах. А у нее вся жизнь может кособоком пойти. У нее, а не у тебя. О ее жизни я беспокоюсь, а не о твоей.

— Если ее жизнь пойдет кособоком, Николай Петрович, то в этом будет не только моя вина.

— Хочешь сказать, что ты не первая ее симпатия здесь?

— Вы не ошибетесь, если скажете, что я и не вторая ее симпатия.

— И это дает тебе право вести себя как угодно?

— Почему же как угодно! Просто свободно.

— Не надо, Володя, этой бравады. Я и так смогу понять тебя. Ты говоришь, что у тебя любовный расчет... Другими словами, ты хочешь сказать, что любишь ее, так?

— Можно и так сказать.

— А через месяц? Через два, через полгода — сможешь ли ты спокойно разговаривать с ней вечером, если в течение дня где-нибудь услышишь за спиной обидный смешок, реплику, прямой вопрос о ее прежних симпатиях?

— Жизнь покажет, Николай Петрович.

— Ну она-то тебя любит?

— Как вам объяснить. — Заветный прошелся по кабинету, придвинул к столу табуретку, сел на нее. Теперь и его лицо оказалось на свету, и это как бы уравняло Заветного с Панюшкиным, он словно бы согласился побыть с ним на равных. — Спросите у нее сами, если хотите. Я не спрашивал. А она не говорила. Знаете, она все время смотрит на меня с каким-то удивлением, все время у нее в глазах вопрос... Мол, что же это такое творится на белом свете, что я, Анюта, та самая Анюта, выхожу замуж?! И за кого? За главного инженера! Мы говорим с ней о свадьбе, у нее на лице оживление, она смеется, загорается, говорит о наряде, о фате... И вдруг — молчание. Этакий недоверчивый прищур, резкость, грубость. Процедит сквозь зубы, что все это, мол, блажь чистой воды и никакой свадьбы не будет, что потрепались, дескать, людей потешили — и хватит. «Почему?» — спрашиваю. Рукой махнет и отвернется. Мне так кажется, говорит. Или я передумаю, или ты. Или еще кто-нибудь...

— Так, — протянул Панюшкин озадаченно. — Значит, все-таки любит...

— Вы так думаете? — оживился Заветный.

— Тут и думать нечего. Ясней не бывает.

Выйдя из мастерских, оставив за спиной сумрачность, холод, сквозняки, лязг металла и раздраженные человеческие голоса, оставив за спиной едкий запах отработанного горючего и поминутно глохнущий мотор тягача, Панюшкин неожиданно столкнулся с Колчановым.

— О! — воскликнул Панюшкин. — Я вижу, служитель истины не знает покоя?

— Какой покой, — вздохнул Колчанов. — Покой нам только снится — кто-то, по слухам, произнес такие слова, не знаю, правда, кто и по какому поводу... Да, Николай Петрович, вы уж простите меня, ради бога, за самоуправство. Короче, попросил я участкового пригласить в контору нескольких человек, с которыми мне нужно маленько потолковать. Если вы не против, мы расположимся в кабинете. Рабочий день все равно к концу идет...