Войдя в прихожую, он не стал зажигать свет ― почему-то вдруг показалось, что на это нет времени. И на то, чтобы повесить пальто, тоже времени недостало, он кинул его на стул. Не попал. Пришлось поднимать с пола и умащивать на стуле, где оно не хотело держаться. Времени на это ушло еще больше. Уже раздраженный, он стал снимать калоши. Только нагнувшись и пощупав рукой, понял, что правой калоши вовсе нет ― потерял, сам не заметил где. Это окончательно рассердило его ― так, будто теперь могло иметь значение, есть калоша или нет ее. Вбежав в свой крошечный кабинетик, он торопливо боком присел к рабочему столу, заваленному кальками и тугими, гулкими рулонами ватмана. Вечное перо, долгое время пролежавшее открытым на столе, сначала только царапало бумагу, потом повело сухую прерывистую линию. И это тоже раздражало. Время от времени он взглядывал на часы, ― стрелки отмечали для него действия и антракты в театре. Сегодня его дочь в первый раз смотрела спектакль для взрослых! Но сейчас это занимало его только с точки зрения времени.
Письмо было недлинным, но Яркин спешил: до прихода жены и дочки нужно было сделать еще очень много… И такого важного, какого он не делал еще никогда…
Яркин торопился.
В сопровождении двух агентов Грачик подъехал к дому Яркина. Улица была окраинная, темная, но большой дом сверкал огнями многочисленных окон. Возле подъезда стояла карета скорой помощи. При виде ее что-то кольнуло Грачика. Приказав одному агенту оставаться внизу, он с другим, прыгая через две ступеньки побежал вверх по лестнице. Скоро он увидел, что предчувствие его не обмануло: дверь яркинской квартиры отворил человек в белом халате.
― Яркин? ― коротко спросил Грачик.
― Отравление газом, ― ответил врач.
― Жив?
Врач в сомнении покачал головой:
― Пожалуй, не откачаем.
Когда через час Грачик вошел в кабинет Кручинина, чтобы доложить о самоубийстве Яркина, первый допрос Паршина был закончен. На его месте, напротив Кручинина, теперь сидел маленький, коренастый человек с всклокоченной бородой. Она казалась особенно неопрятной из-за пронизывавшей ее обильной седины. Глаза у человека были мутные, словно с перепоя. Исподлобья глядя на Кручинина, он монотонно повторял:
― Ничего не знаю… знать ничего не знаю…
― Последний из троицы, ― сказал Кручинин, указывая на своего визави, слесарь Ивашкин… То есть, я хотел сказать, грабитель, а не слесарь.
― Знать ничего не знаю, ― уныло повторил Ивашкин и почесал бороду с таким звуком, словно скреб ржавое железо.
― Ну что ж, вы не знаете ― так мы знаем, ― сказал Кручинин и обернулся к Грачику. ― Прикажите привести Паршина.
При этих словах Ивашкин тоже поглядел на Грачика. Он решил, что его просто пугают. Но, когда в дверях действительно появился Паршин, одного его взгляда на Ивашкина было достаточно, чтобы слесарь понял: да, это конец.
Он только укоризненно покачал головой и сказал, обращаясь к Паршину:
― Эх, Иван Петров…
А Паршин, не поднимая опущенной головы и не глядя на него, медленно проговорил:
― Ладно… Все так и должно было быть… Не время таким, как мы. Говори все как на духу… ― И криво улыбнулся. ― Для истории…
― Д-а-а… ― протянул Ивашкин. ― Действительно, история… А я жить хочу… Жить!
― Коли жить, так и надо было жить, как люди живут. А разве мы люди? ― все так же спокойно ответил Паршин. Он не громко, но четко выговаривал каждое слово: ― Повинись. Легче будет… ― Он вздохнул и поднял голову. ― Мне легко…
― Ну нет, брат, я жить хочу! ― повторил Ивашкин, обернулся к Кручинину и решительно заявил: ― Ладно, пишите. Все как на духу… На предмет снисхождения…