Медведи в икре - [66]

— Хозяин, устрицы не открывайся — ошень извиняйся.

— Не глупи, Янг. Конечно, они откроются, если ты знаешь, как это делать. Я покажу тебе.

Я пошел на кухню, взял большой нож и начал колдовать над устрицами сам. Нож сломался, но устрица оставалась закрытой.

— Чертова нацистская сталь, — посетовал я и пошел к машине, чтобы взять ящик с инструментами.

Я выбрал острую отвертку и снова напал на устрицу. Отвертка выскользнула и поранила мне большой палец. Я зажал устрицу клещами и попытался снова.

Число используемых инструментов все росло, а кровь из моего пальца уже забрызгала всю кухню. Янг стоял с невозмутимым видом, скрестив руки на своем толстом животе. В конце концов и его терпение лопнуло, и он ушел в комнату:

— Профессор, вы можете открыть устрицы?

В тот вечер на первую перемену у нас было консоме.

Янг пробыл в Берлине уже около шести месяцев, когда меня направили в Вашингтон. Утром за завтраком я сообщил ему эту новость.

Он помолчал минутку, а затем спросил:

— Хозяин, как мы едем в Америку?

— Мы поедем на корабле, конечно.

Еще одна пауза.

— Большой корабль, хозяин, или маленький корабль?

— Большой корабль, — ответил я. — Это займет всего шесть дней.

И снова Янг задумался, но уже надолго. Затем он недовольно сморщился и промолвил:

— Хозяин, может быть, вы ехать на корабле и посылать Янг на поезде. Может, поезд в Америку дешевле.

Я взял карандаш, большой лист бумаги и попытался объяснить географические сложности, вытекавшие из его предложения. Он, вероятно, никогда не видел карты и, очевидно, не понял ничего из того, что я сказал. Но он понял, что идея с поездом по каким-то причинам неосуществима и с сожалением смирился с мыслью о корабле.

И только когда мы пробыли день в путешествии по морю, я понял, что его беспокоило. Он сказал, что однажды плавал на корабле по Желтому морю и ему очень не понравилось. Каюта Янга находилась в глубине корабля, и когда он не появился в первое же утро нашего морского путешествия, я спустился вниз, чтобы посмотреть, как он там. Янг лежал на своей койке.

— Хозяин, я хотеть вниз, — заныл он. — Пожалуйста, хозяин, дозвольте мне идти вниз.

— Но, Янг, ты и так в самом низу корабля. Если ты пойдешь ниже, то придешь на днище. Поднимись на палубу и подыши свежим воздухом.

— Нет, хозяин. Я хотеть идти вниз, — продолжал завывать он.

Я все-таки вытащил его из койки и помог подняться на палубу.

— Пожалуйста, хозяин, пустите меня вниз, — продолжал он скулить, ковыляя за мной.

Все же мы вышли на кормовую палубу, и Янг озадаченно огляделся кругом. Он посмотрел на море направо, затем налево. Затем он подошел к перилам, посмотрел вперед и затем вниз на бурлящее море.

— Хозяин, — он был почти в слезах, — хозяин, здесь нет места, откуда я могу идти вниз?

Наконец я понял, что он имел в виду.

— Извини, Янг, извини, пожалуйста. Но первое место, где ты сможешь сойти вниз с корабля, будет Нью-Йорк через четыре дня. Сейчас ложись на палубу и привыкай.

Он лег, но так и не привык.

Через несколько дней мы прибыли в Вашингтон. Когда мы ехали на такси с вокзала «Юнион стейшн», Янг растерянно глядел на незнакомые виды. Вдруг он поймал взгляд цветного на тротуаре:

— Смотрите, хозяин, смотрите! — возбужденно закричал он. — Человек весь черный! — И чтобы объяснить мне это, он показал пальцем на свою желтую щеку.

Янг очень быстро завел друзей среди обладателей белых, цветных и желтых лиц в Вашингтоне, и наша кухня вскоре стала общественным центром «Кью-стрит»[158]. Однажды вечером, когда я читал, то услышал странные звуки, шедшие из находившейся в цокольном этаже кухни. Два голоса то взрывались хохотом, то замолкали в полной тишине, пока очередной двухголосый гогот снова не сотрясал кухонную лестницу. Что особенно заинтриговало меня, так это то, что обмена словами не было. Я спустился вниз, чтобы посмотреть, что происходит, и увидел Янга с другим китайцем, сидящими на кухонном столе и писавшими китайские иероглифы на листе бумаги. Когда я появился в дверях, Янг поспешно объяснил:

— Мой друг, он кантонец. Моя маньчжурец. Я не понимая, когда он говоря. Он не понимает меня говоря. Но писать понимать легко.

Так со всей очевидностью проявились все преимущества иероглифической письменности над нашим фонетическим алфавитом.

В Вашингтоне мы оставались недолго и вскоре снова отправились на большом корабле — на этот раз в Гамбург.

Летом 1939 года ежегодный страх перед войной достиг кульминации — на этот раз реальной. Власти Гамбурга начали бурить артезианские колодцы для чрезвычайных обстоятельств. В парках рабочие рыли траншейные убежища. Домовладельцы начали обкладывать окна мешками с песком. Янг, помня об опыте партизанской войны, которую вели в Маньчжурии местные генералы, откровенно и открыто презирал все эти приготовления, просто потому, что знал — война будет другой. Кроме того, у него выработалась весьма определенная неприязнь к немцам. Он снисходительно называл их «дойчии». Но вообще Янг не любил никого из «иностранцев», которыми считал всех кроме маньчжур, американцев и, по некоторым причинам, русских.

— Дойчии, — говорил Янг, — все боятися война. Дойчии очень плохо к жидам. Дойчии очень смеяться над китайцы. Но все равно, дойчии боятися война.