Медведи и я - [15]

Наступила штормовая погода с переменными ветрами, и я не рисковал пуститься на капризном каноэ в плавание по открытому озеру, где ненадежная северная погода в любую минуту могла выкинуть нелепую шутку, лишь бы раззадорить и одурачить всякого, кто рискнет ее предсказывать. Да и не нужно было обладать богатым воображением, чтобы понять, как малы мои шансы быстро добраться до , особенно если к капризам погоды добавить присутствие четверых дроздов, которые непрерывно верещали, призывая родителей и троих медвежат, из преувеличенного чувства юмора нарочно раскачивавших лодку.

Персоны нон-грата

За неделю берег очистился, воздух стал свежим — на озеро вернулась жизнь. Звери подъели или растащили падаль. Медвежата наелись вдоволь. Дождь и ветер почти совсем рассеяли запахи смерти и пожара. Лишь черные мили выгоревшего до пепла пространства мучительным контрастом вызывали в памяти картины некогда пышного поющего леса.

Чтобы уйти от зрелища этого опустошения и гулкого завывания ветра, гуляющего по берегам, я решил пересечь озеро и двинуться на каноэ вдоль не тронутого пожаром восточного берега в направлении на Топли-Лендинг. Примерно на середине озера я понял, что отсюда открывается еще более угнетающая панорама выжженных пространств. Я повернул назад и двинулся вдоль западного берега, держась футах в двадцати от него. Если не срезать путь, пересекая заливчики и бухты, отсюда меньше были видны последствия катастрофы, потому что в пятидесяти футах от кромки воды по берегам возвышались скалы. И все же я не мог не видеть куски угля, плясавшие на волнах в полосе прибоя и покрывавшие когда-то чистый белый песок пляжа. Недавний дождь, стекая по голым холмам, смыл весь этот уголь в озеро. Через пятнадцать миль ощущение бессмысленного и загадочного опустошения, причиненного пожаром, сгладилось, потому что там, где много лет назад все было вот так же выжжено, я увидел новый лес. Последний пожар не затронул молодую поросль. Не знаю, разделили ли мою радость медвежата, когда мы увидели чистый песчаный пляж, поднимающийся к невысокому хребту, поросшему костером и камнеломкой, но теперь и они выказывали ко всему больший интерес и внимательно вглядывались в новый лес.

На протяжении тех первых пятнадцати миль мы почти не видели животных. Единственным звуком, достигавшим наших ушей, была меланхоличная песня ветра, со свистом пролетавшего меж черных, причудливо склоняющихся друг к другу силуэтов на прибрежных холмах. Песня эта напомнила мне калифорнийское детство и наши прогулки в Осоу-Флеко, где мы с братом Сэмом бродили по дюнам и слушали, как бьются волны и ветер в огромный остов потерпевшей крушение шхуны «Звезда Севера». Слова моего маленького брата прозвучали у меня в ушах так отчетливо, словно он сказал их сию минуту, а не много лет назад: «Ветер остужает ребра, чтобы волнам было удобнее грызть кости!»

Расти, который утвердился в медвежьей троице как лидер, прочно занял место на носу и сидел там, облизываясь и неотрывно, как морской пират, глядя вперед. Дасти и Скреч ссорились и награждали друг друга тумаками из-за места у правого борта спереди: отсюда берег ближе и удобнее наблюдать за всем, что там происходит. Поначалу они устроились на корме, рядом со мной, но там они мешали мне грести и пришлось прогнать их вперед.

Первым живым звуком, долетевшим до нас, была песня рогатых жаворонков. Я уверен, что чувства медвежат, настороживших уши при звуках этой песенки, были не похожи на мои, ведь мне песня жаворонков напоминала о совершенной мной ошибке.

То и дело мы проплывали мимо обожженных и раненых животных, которые с трудом выбрались из своих сожженных владений и теперь соперничали со здоровыми животными, неизбежно проигрывая им в борьбе за пищу и жизненное пространство.

Когда здоровые звери — лиса, олень или койот — смотрели на нас с берега, медвежата барабанили по бортам, рычали или скулили. Птенцы в своей коробке под кормовым сиденьем выражали недовольство темнотой и заточением. Но, как ни противны мне и птицам клетки в любом виде, им придется посидеть в плену еще довольно долго. Они взволнованно пищали и хватали меня за пальцы, когда я время от времени просовывал в коробку руку, чтобы они не чувствовали себя заброшенными. Медвежата, терпевшие мои причуды из своего рода сыновней почтительности, одаривали птенцов презрительными взглядами и явно ревновали, когда я через каждые два часа останавливался, чтобы покормить дроздят. Негодующее выражение в их глазах было куда красноречивее любых слов, которые они могли бы сказать, обладай они даром речи.

Часам к трем пополудни в этот первый день плавания встречный ветер настолько усилился, что мне с моим перегруженным каноэ было уже с ним не справиться, и я стал приискивать место для лагеря. Я не очень беспокоился о медвежатах, потому что той ночью, которую мы провели под открытым небом на восточном берегу озера во время пожара, они не отходили от меня ни на шаг. Я не сомневался, что они не бросят руку, которая гладит, чешет и кормит их. Хищники также не внушали мне опасений, потому что я знал, что сейчас легкой добычей для них служат раненые звери. В конце концов я завел каноэ в маленькую закрытую бухту, где в озеро стекал пресный ручей. В бухте были низкие берега, широкий пляж, а за ним стеной стоял лес, где росли ели, пихты и хемлок. А вдоль мелкого русла ручья — клены и ольха. Место было удобное, потому что отсюда я мог пройти с медвежатами к югу до болот, расположенных выше линии леса в горах. Найти пропитание здесь было непросто — пастись тут можно было только на сухих лугах и в кустах бузины. Хотя мы и выбрались из выжженного пожаром района, последствия длительной засухи ощущались и здесь. Деревья и кустарник были еще зеленые, но кроме бузины, все съедобные травы и коренья в трясинах были начисто объедены животными, обитающими на этой территории. Медвежатам было досыта не пообедать, сколько бы мы ни ходили. В озере близ впадения ручья было полно радужной форели и рыбок Лох Левин, но их было не соблазнить никакой наживкой, потому что ручей нес в озеро всяческие яства.