Медный гусь - [9]

— Не соврал про тебя отец твой, — похвалил он парня.

— Ну так!.. — Семен смутился. — Тятька — человек не сахар, но лжи потворствовать не приучен.

— Да я не про то, что жилы у тебя железные, а про тягу твою к земле этой.

Рожин похлопал парня по плечу и отправился спать, а Семен остался у костра, записывал свои наблюдения, но затем отложил писанину и долго сидел, всматриваясь в тлеющие угли и вслушиваясь в бормочущую тайгу.

На следующее утро погода опаршивела, солнце размазалось по небу бледно-серой кляксой, окоем затянуло мутной моросью. Это и не дождь был вовсе, а едва ощутимая водяная взвесь, мелкая как пыль, сырая и студеная. Зато поднялся крепкий попутный ветер; поставили паруса и до Демьяновского яма дошли с одной ночевкой всего за два дня.

Демьяновский ям, не в пример пройденным деревушкам, был люден и суетлив. Населяли его две дюжины ямщицких семей и еще дюжина семей промыслового люда. Летом захаживали сюда остяки, сдавали прасолам-промысловикам рыбу, у заезжих купцов меняли на пушнину хлеб, соль, снасти, ножи, хозяйскую утварь. Имелась и приказная изба, в которой нес службу поддьяк Тобольского приказа. К нему и направился Мурзинцев, как посланец тобольского воеводы, и провел с поддьяком весь день, проверяя, насколько Демьяновский готов для водной ямщицкой гоньбы, вдоволь ли запасли овса для бесполезных летом лошадей, в каком состоянии посевные поля и требуется ли зерно на посев, сколько для казны заготовили мягкой рухляди, да на что потрачены государственные кошты.

Отправился с инспекцией православной вотчины и отец Никон. В Демьяновском под присмотром протопопа правил службу клетский храм, небольшой, но ухоженный и ладный. Его маковка с крестом на высокой двускатной крыше была видна из любой точки деревни.

Стрельцы же бездельничали, одежду сушили, за два дня дождем напитавшуюся, в зернь играли да водку пили — Мурзинцев сам позволил и из своих запасов выдал, потому как люд по промозглой погоде да в промокшей одежде до костей промерз, — сибирская весна капризна, то солнце теплое, то лютый холод, недолго и захворать.

Рожин и Ремезов в горячительных возлияниях не участвовали, оба ходили по дворам и вызнавали каждый свое: толмач про вогулов и остяков спрашивал, когда те были в последний раз, откуда пришли да куда подались, а Семен Ремезов — про здешние места: не выходит ли где руда на поверхность, и нет ли ручьев, в коих вода железом отдает.

К вечеру поддьяк организовал путникам баньку. Местный священник суетился, гостям угодить пытался. Отец Никон косился на него недоверчиво, но инспекция храма нарушений не выявила, да и некогда было пресвитеру мелочовкой заниматься.

Игнат Недоля, даром что пьяный, прежде чем в баню идти, вызнал у хозяев, оставляют ли они для Банного деда снедь, и только получив утвердительный ответ, переступил порог в парилку. Но крестик перед тем все равно снял, чтобы жихарь-банник не задушил. Стрельцы над Игнатом потешались, Васька Лис строил кислую мину, мол, что с вологодского простачка взять, но Игнат на товарищей внимания не обращал. А когда все попарились и, разомлевшие, ушли на ночлег устраиваться, Недоля баню хорошенько вымыл и распаренный веник в кадушке с кипятком оставил, чтоб и Банный дед попариться мог, иначе хворь нашлет.

На следующий день светлым тихим утром, когда Иртыш прятался под туманом, как чадо под одеялом, Рожин, встававший засветло, снова заметил контур одинокой лодки и в ней неподвижную фигуру. И хотя у Фролово толмач едва различил абрис вогульской долбленки, он не сомневался, что и теперь на воде видит ее же и в ней — того же самого человека. Сейчас лодка проходила намного ближе, и Рожин отчетливо разглядел изъеденное морщинами лицо — скуластое безбородое лицо древнего старика, с белесыми глазами, как у слепого. Грязно-серые волосы вогула были заплетены в две жидкие косы и лежали на плечах, словно хвосты выдры. Лоб обрамляло очелье, увешенное медными бубенцами, монетами, стеклянными каплями и оловянными зверушками. Минуту Рожин и старик неподвижно рассматривали друг друга, затем толмач скосил глаза чуть в сторону и не узнал реку. Водный простор тянулся до самого горизонта, дальний берег разглядеть не удавалось. Это был не Иртыш — Рожин понял, что видит Обь.

Толмач вернул взгляд на старика. Дед, словно только этого и ждал, зашевелился, левой рукой выудил из-под ног и поднял за лапы над головой петуха. Рожин затаил дыхание. Тонкие губы старика что-то забормотали, глаза вконец помутнели, обесцветились. Петух, опьяненный камланием, не трепыхался, не кукарекал, только шею вывернул и в один глаз на толмача уставился. Рожин смотрел в этот глаз и не мог оторвать от него взгляд, чувствуя, как заклинания шамана холодными струями оплетают сердце и мутят разум.

В другой руке вогула тускло блеснуло лезвие щохри. Отточенным движением старик вскрыл птахе горло и, все еще бормоча Иртышу заговоры, оросил реку жертвенной кровью. Петух так и не дернулся, только бубенцы на голове шамана осторожно звякнули. И тут же солнце, словно с него шоры сорвали, вспыхнуло над лесом, с Иртыша вмиг сбежала тень, туман над рекой растаял, и загадочным образом вместе с туманом исчезла и лодка. Толмач стоял на берегу еще долго, но очнувшийся от заклятья Иртыш был угрюм и молчалив, только единожды неподалеку река вдруг чавкнула нервным всплеском, наверное, огромная щука в погоне за добычей вскинулась над поверхностью и со всей мочи приложилась к воде хвостом. Лес за спиной Рожина отозвался на это низким глухим стоном, должно быть порыв ветра натянул паруса осиновых крон, заставив остовы деревьев стонать.