Мечты и свершения - [26]

В Советской стране прошли траурные митинги. Некрологи о В. Кингисеппе были напечатаны в коммунистической печати всего мира.

Тяжелейшим ударом была гибель В. Кингисеппа для Коммунистической партии Эстонии. В результате участились аресты, буржуазия вырывала из рядов борцов новые и новые жертвы.

В мае 1922 года в Таллинском военно-окружном суде происходил «процесс 115 коммунистов». Это была, по существу, расправа над членами коммунистической рабочей фракции Государственного собрания, коммунистических рабочих фракций Таллинской и других городских дум, членами Коммунистического Союза Молодежи и фабрично-заводских комитетов.[13]

Подсудимые продемонстрировали во время следствия и на суде свое непоколебимое мужество, убедительно доказали, что обвинение против них состряпано охранкой. И все-таки, несмотря на то, что против них не было никаких улик, большинство было сослано на каторжные работы.

Так буржуазия расправлялась с революционерами. В обстановке кровавой вакханалии любой подонок мог свести личные счеты, достаточно было сказать про кого-либо, что он красный. И по доносу человека бросали в тюрьму. Буржуазия в страхе перед коммунизмом физически уничтожала своего политического противника, рассчитывая таким образом сохранить свое господство.

Разгул белого террора, казни и аресты, трибуналы и военно-полевые суды, «военное положение» — все это было на вооружении буржуазных властей. Однако ничто не могло сломить революционеров. Рабочий класс Эстонии сражался с поразительной самоотверженностью. На место погибших и арестованных вставали новые борцы.

Передовая молодежь ненавидела и презирала буржуазию. Наш разум, наши сердца восставали против жестокости, корыстолюбия, цинизма и тупоумия дорвавшейся до власти буржуазии. Мы ясно сознавали, что с ней невозможны никакие компромиссы, что для нас есть только один путь — борьба, борьба до конца, до полной победы. Борьба рано стала для нас смыслом жизни.

В Тарту, где я тогда жил, резко давали себя чувствовать недавние аресты активных деятелей рабочего движения. Ощущалась острая нехватка в новых людях. У нас было мало опыта, но он возмещался энергией и энтузиазмом.

Мне запомнилось одно собрание в Тартуском рабочем доме, ставшее для меня своеобразным боевым крещением. На собрании выступали лидеры тартуских меньшевиков, кто-то из них, между прочим, заявил по адресу левых: «У вас вообще нет опытных руководителей, у вас все мальчишки, молокососы и простые рабочие, которые на фабрике, возможно, и на своем месте, но в деятели рабочего движения не годятся». Этот выпад меня очень возмутил. И хотя я был тогда совсем еще молодым революционером, потребовал слова и дал оратору отповедь, сказав, что если у нас нет опытных руководителей, так это как раз «заслуга» сотсов, ведь при их содействии совершаются аресты и расстрелы деятелей рабочего движения, ведь сотсы сидят в правительстве, а если даже не сидят в правительстве, то все равно поддерживают его, игра сотсов в оппозицию — это только дымовая завеса, рассчитанная на обман трудового народа.

Я, видимо, попал в точку, судя по возмущению, с каким сотсы реагировали на мои слова, зато остальным мое выступление понравилось, а сам я, к собственному удивлению, обнаружил, что могу при всех своих скудных знаниях выступать на многолюдных собраниях, принимать участие в открытых дискуссиях.

Вместе с тем это выступление послужило моему сближению с деятелями тартуского левого рабочего движения. Не помню точно, в тот день или несколько позже меня пригласил к себе Ханс Хейдеман. Он наряду с другими видными революционерами входил в «Союз содействия», функционировавший при Социально-философском студенческом обществе. Ханс тогда только что демобилизовался из армии. Это был еще совсем молодой человек, очень приятной наружности, простой и скромный. Во время разговора он внимательно изучал своего собеседника. Выступления Ханса на собраниях были очень деловые, возможно, даже чуть суховатые, но жизнь народа он знал очень глубоко, и поэтому его речи были понятны всем. Люди охотно посещали собрания, если знали, что будет говорить Хейдеман. Хейдеман расспросил меня, кто я такой, откуда пришел и к чему стремлюсь. Я ему рассказал все о себе.

— Значит, мы с тобой люди одной породы, — заметил он, — мой отец тоже арендатор, арендует у государства клочок земли, достаточный лишь для того, чтобы не умереть с голоду.

Ханс спросил, интересуюсь ли я политическими вопросами, что читал в этой области, какое участие принимал в рабочем движении. Я отвечал, что рвусь к политической борьбе, но ни знаний, ни опыта у меня пока нет. Живется трудно, все время приходится думать, где бы подработать на жизнь и как сократить свои расходы.

Через некоторое время мы снова встретились, и Ханс Хейдеман сказал, что у меня есть возможность сократить расходы.

— Вы, очевидно, платите сейчас за квартиру двадцать марок, для бедного человека это немалые деньги. Не хотите ли снять себе комнату в доме, где я живу? И для меня это было бы удобно — рядом будет жить свой человек, которого не нужно опасаться.

Я охотно согласился на это предложение, и переселение состоялось. Дом, правда, находился на окраине, но Тарту — город небольшой, и расстояния там не столь уж велики. Большим преимуществом моего нового жилья было то обстоятельство, что комната была совершенно отдельная. Хозяин дома Виснапуу и вся его семья придерживалась левых взглядов. Их дочь Хильда активно участвовала в рабочем движении, да и сын тоже был левых убеждений, так что окружение вполне подходящее. Комната имела одно окно — во двор, но зато два выхода: с одной стороны тоже во двор, а с другой, через комнаты Хейдемана, — на улицу. Дом был маленький, чужих мало, и поэтому здесь было удобно проводить собрания нашего Социально-философского общества, поскольку своего постоянного помещения оно еще не имело. Стульев в таких случаях не хватало, мы вносили две-три скамьи, и тогда все могли усесться. Плата за комнату была значительно меньше, что явилось для меня большим облегчением.