Мечи с севера - [15]

– Если она пойдет ко дну, я отправлю вслед за ней три галеры.

Галера Маниака тут же удалилась от «Жеребца» на предельной скорости, а варяги дали рыбаку пару золотых монет, угостили его еще чашей вина, а потом спустили в лодку. Вначале он их благодарил, а когда отплыл подальше, стрелой не достать, принялся честить на чем свет стоит, обзывая свиньями, собаками, волосатыми обезьянами и белоглазыми волками.

Харальд улыбнулся:

– Пусть его. Хорошо, что он сказал нам, кто мы есть. А то мне казалось, что за время, проведенное в городе, мы превратились в деревянных болванов.

В тот же день императорский флот подходил к южному берегу Лемпоса. Там оказалось пять низко сидящих галер, явно пиратских, захватив их, войско в несколько этапов высадилось на берег и взяло в плен около двух дюжин зверского вида вооруженных личностей. В схватке погибли два ромейских воина и один варяг. Маниак учинил суд захваченным морским разбойникам и вынес суровый приговор: повесить по четыре корсара за каждого убитого ромея и двух за варяга. Харальду это решение не понравилось, но он знал, что на стороне Маниака византийский закон, а оспаривать справедливость закона равносильно мятежу. За мятеж же все до единого варяги могли быть казнены сразу по прибытии в порт, поэтому он позволил казни свершиться, предварительно убедившись, что ни один из его людей не принимает в этом участия. Маниак также позаботился о том, чтобы оставшиеся в живых пираты были той же ночью освобождены и имели возможность скрыться. В разговоре с Эйстейном сыном Баарда он заметил:

– Не могу не сочувствовать этим парням. По-моему, я понимаю их. Одно время я сам был вроде корсара.

Эйстейн кивнул:

– Меня самого чуть было не вздернули в Клонтарфе за такие дела. Кормил бы я ворон, если бы не оркнейский корабль, который вошел в гавань в самый тот момент, когда на меня накидывали петлю.

– Вот это была бы потеря для всего мира! – хихикнул Ульв.

УЛЬВОВ РОДИЧ

В последовавшие за тем месяцы византийский флот прошелся по Эгейскому морю подобно громадной разноцветной метле.

Это больше походило на рыбную ловлю, чем на военную операцию; ведь они задались целью уловить в свои сети все обнаруженные там суда, за исключением самых мелких. Часто, обычно перед закатом, варяги видели черные корсарские корабли, удиравшие на юг, на Родос или Крит, чтобы избежать пленения.

К концу лета ромейские галеры были до предела загружены собранной данью и отнятыми у морских разбойников сокровищами. Варяги же по закону не имели права относить добычу на свои корабли, чтобы им не пришло в голову в последний момент изменить присяге и отправиться со всем добром домой, на Север.

Вообще, считалось, что в походе северяне должны сражаться, а не набивать себе карманы золотом, а так как сражаться почти совсем не приходилось, у них было много свободного времени.

На рассвете ромейские суда уходили по своим делам и присоединялись к варяжским только тогда, когда возникали какие-нибудь затруднения. В этом случае они подавали северянам сигнал при помощи горящих стрел. Стрелы обрабатывались составом из селитры и других веществ, известным как «греческий огонь» (рецепт византийцы позаимствовали у арабов).

Если же тревоги не было, на закате варяги собирали все свои корабли в одно место и сходились поговорить о том, о сем.

На харальдовом драккаре собирались только бывалые воины, поэтому разговор часто заходил о битвах и смерти.

Однажды вечером, когда темно-синее небо расцветилось мириадами звезд, несколько варягов собрались у огня, который Харальд по своему обыкновению разложил в жаровне на палубе своего корабля.

– Человек мужает от страданий, – сказал вдруг Эйстейн.

Рассуждения на эту тему всегда вызывали споры между норвежцами и исландцами. Что до данов и свеев, то те, как правило, только фыркали в ответ на попытки других завести об этом речь, или же хмурились и тут же переводили разговор на другое, например, на всякие тонкости свиноводства или цены на готландском рынке. Но в тот вечер один верзила-свей почему-то ответил:

– Тебе ли рассуждать об этом? Что ты можешь знать, просидев всю жизнь на каких-то паршивых островках, сплошь загаженных овечьим навозом да чаечьим пометом?

В разговор вступил Халльдор.

– Только Харальд Суровый вправе решать, что можно говорить, а что нет. А раз он не запрещал Эйстейну говорить, тот может рассуждать о чем посчитает нужным. Я приехал из Исландии. Даже ты, вероятно, слыхал, что есть такой остров – так вот, у нас овец и чаек никак не меньше, чем на Оркнеях. Я вижу, ты втихаря тянешься к топору, но это меня не беспокоит. Прямо у тебя за спиной стоят двое моих друзей. Стоит тебе поднять топор, и для тебя все будет кончено, раз и навсегда.

Мило улыбнувшись, свей обернулся. Позади него стояли, держась за топоры, Ульв и Гирик.

– Я по натуре любознателен, Халльдор сын Снорре, и к топору я потянулся лишь потому, что разговор этот мне ужасно интересен. Но я считаю тебя вруном и дураком и готов доказать, что я прав, если только твои приятели не будут вмешиваться.

– Отлично! – ответил Халльдор. – Назови время и место.

– Как это человек может расти от страданий, если, будучи ранен (а что это как не страдание?), частенько становится куда ниже ростом. Взять, например, моего дядю Глюма. Ростом он был с вашего капитана Харальда, если не выше. Старик был легок на подъем и жуть как любил разжиться на дармовщину, так что отправился он в Исландию и устроился там управляющим в одну усадьбу. Не припомню, как это место называлось…