– Я думаю, – сказал де Сауза, – нам лучше называть их ротами. Не будут ли бригадиры возражать против снижения их чина до капитана на день или два?
– В народных антифашистских силах мы не придаем значения таким вещам, – ответил комиссар.
Генерал оказался не столь покладистым.
– Они заслужили свое звание на поле боя, – напомнил он. – Численность бригад сократилась только из-за понесенных нами больших потерь. И потому еще, что поставки оружия нашими союзниками были очень скудными.
– Да, – согласился де Сауза. – Я-то, конечно, понимаю все это, но нам не следует упускать из виду того, как все это может повлиять на наших высокопоставленных наблюдателей. Они намерены прислать сюда и журналистов. Их корреспонденции будут первыми сообщениями очевидцев из Югославии, и они появятся в прессе. Использование двух бригад против одной роты плохо выглядело бы в глазах читателей.
– Это надо обдумать, – согласился комиссар.
– Я советую, – сказал де Сауза, – бригадиров оставить в прежнем чине, а их части называть ударными силами. Я думаю, это произвело бы впечатление. «Оставшиеся в живых после шестой атаки».
Де Сауза прибыл с мандатом, к которому генерал и комиссар отнеслись с уважением. Они доверяли ему и относились к его советам с вниманием, которого не оказали бы ни Гаю, ни даже бригадиру Кэйпу, фактически, даже ни генералу Александеру[115], ни мистеру Уинстону Черчиллю.
Гая никогда не приглашали на эти совещания, которые проводились на сербскохорватском языке без переводчика. Его не информировали и о переговорах в Бари. Все радиограммы де Сауза получал лично и в зашифрованном виде. Все утренние часы, проводимые им в постели, он посвящал чтению радиограмм и лично зашифровывал ответы. Гаю он передал все местные заботы и хлопоты по подготовке к предстоящему визиту. Как и предсказывал де Сауза, партизаны подобрели и стали более сговорчивыми. Они раскрыли перед ним тайну секретных запасов имущества, реквизированного в домах сбежавшей буржуазии, мебель чудовищного немецкого стиля, но добротно сделанную. Тяжелые вещи внесли в дом дюжие партизанки. Комнаты деревенского дома преобразились в духе, оказавшем гнетущее впечатление на Гая, но вызвавшем восторг у вдов, которые полировали и сметали пыль с мебели с усердием церковных служек. Один из сотрудников штаба был произведен в ранг церемониймейстера. Он предложил Vin d'Honneur[116] и концерт.
– Он хочет знать английские и американские антифашистские песни, – перевел Бакич. – Мелодии и слова, чтобы девушки могли разучить их.
– Я не знаю никаких, – ответил Гай.
– Он хочет знать, каким песням вы учите своих солдат.
– Мы не учим их никаким песням. Иногда они поют о выпивке: «Эй, давай выкатывай бочку» и «Покажите мне дорогу домой».
– Он говорит, что ему нужны не такие песни. У нас тоже были такие песни при фашистах. Теперь их не поют больше. Он говорит, что комиссар приказывает петь американские песни в честь американского генерала.
– У американцев все песни про любовь.
– Он говорит, что в любви нет ничего антифашистского.
Позже де Сауза вышел из своей спальни с пачкой радиограмм.
– У меня есть сюрприз для вас, «дядюшка». Высокопоставленный офицер-наблюдатель будет и от нашей армии. В Казерте, очевидно, ввели правило для важных персон всегда путешествовать парами, причем янки ровно на одну звезду выше своего британского компаньона. Подождите и вы увидите, кто к нам пожалует. Я сохраню это в секрете в качестве подарка для вас, «дядюшка».
Йэн Килбэннок оказался первым журналистом, которого допустили в Югославию. Сэр Ральф Бромптон поручился за него перед Каттермоулом не только как за преданного делу, но и как за человека без предрассудков. Кэйп питал невысказанное, а в действительности и неосознанное убеждение, что пэр и член «Беллами», по-видимому, должен заслуживать доверия. Йэн выслушал все, что ему сказали, задал несколько умных вопросов и, не сделав ни одного замечания, заявил:
– Я просто осмотрюсь там, поговорю с людьми, потом вернусь сюда и напишу серию статей.
Он намеревался утвердиться теперь и на будущее как политический комментатор того сорта, которые пользовались престижем в конце тридцатых годов.
Во время своего пребывания проездом в Бари он был приглашен майором-алебардистом на обед в клубе. Будучи более непосредственным, чем Гай, Йэн сказал:
– Боюсь, что не расслышал вашего имени.
– Марчпоул. Грейс-Граундлинг-Марчпоул, если быть точным. Осмелюсь предположить, что вы знакомы с моим братом в Лондоне. Он там большая шишка.
– Нет. Не знаю такого.
Полковник Грейс-Граундлинг-Марчпоул, подобно генералу Уэйлу, мистеру Черчиллю и многим другим ревностным соотечественникам, становился в это время все меньшей и меньшей шишкой. Однако он не ощущал своего заката, а скорее испытывал триумф. Все складывалось так, как он задолго до этого предчувствовал. Каждый день он закрывал чье-нибудь досье. Составные частицы головоломки подходили друг к другу, и целое начинало обретать форму.
Краучбек, Бокс-Бендер, Магг, Каттермоул – фашист, нацист, шотландский националист, коммунист – все были частью единого ясного целого.
В это утро он передал в архив досье Краучбека.
