Меч князя Вячки - [4]

Братило и тевтон с трудом пробивались сквозь дождь, и казалось, никогда не будет конца ни этому дождю, ни этой тьме. Тевтон, хоть и не был трусом, уже не раз с легкой дрожью в теле вспоминал Вельзевула, библейского князя злых духов и мрака. Братило же старался ни о чем не думать и с холодной злостью гнал из своей души материнский голос, который еще во время его блужданий по Риге начал напоминать о себе, рваться из самого нутра на волю.

Вдруг он поскользнулся и упал. Он разбил бы себе голову, как воронье яйцо, но в самый последний миг успел, выпустив копье и щит, встретить невидимую землю руками. Только холодной грязью забрызгало все лицо.

Тевтону показалось, что это засада, что Братило упал, пробитый стрелой княжеского воя, и он тяжело и отчаянно рубанул темноту мечом. Но меч встретил пустоту.

– Новожил, это ты? – послышался вдруг тихий и печальный женский голос. Белая тонкая фигура мелькнула за высоким деревянным забором, которым был обнесен один из дворов. Для Братилы с тевтоном этот неожиданный женский голос прозвучал как гром небесный.

– Новожил, где ты ходишь? Иди сюда. Я не сплю… Я жду тебя.

Женщина, прикрывая рукой грудь, уже выходила на улицу.

– Я не Новожил. Я – Семидол, отрок князя Вячеслава Борисовича, – растерянно отозвался Братило, поднимаясь с земли и отряхивая с рук липкую грязь. – Иди спать, женщина. Я Семидол.

Женщина остановилась. Была она (жаль, что Братило с тевтоном не видели в темноте) в белом льняном платье, перехваченном красным пояском. Витые серебряные колты сияли на висках. Она стояла в двух шагах от Братилы с тевтоном и плакала.

– Ты Семидол? А где мой Новожил? Вторую ночь мое ложе пустует… Новожил уплыл в ладье и обещал до сумерек вернуться… Пресвятая богородица, где мой муж?

– Я убью ее, – шепнул тевтон, напрягая мускулистую руку с мечом, – стража услышит разговор и придет сюда.

– Не надо, – остановил руку тевтона Братило. Голос родной матери снова проснулся в нем, угольком прожигая сердце. Слабость воцарилась в его душе, слабость и мягкость. Хотелось слез, и не чужих, а своих. Но своих слез у него уже давно не было.

– Иди спать, женщина, – строго сказал он. – Иди, согревай ложе для своего Новожила.

Он взял женщину за теплое плечо и слабо оттолкнул от себя. Она, как белое привидение, растворилась во тьме, а Братило с тевтоном легким спорым шагом, настороженно вглядываясь во мрак, направились к княжеским хоромам.

Густым буйным дождем плакала ночь о грехах человеческих…

Чем глубже проникали они в Кукейнос, тем все больше красивых высоких палат встречалось вдоль улицы. Тут жили богатые купцы, которые серебро отмеряют горшками, а раковины каури, что на всем побережье Двины до самого Варяжского моря служат и деньгами и украшениями, мерят мешками. Жили тут и бояре: полоцкие и местные, латгальские. Было на что дивиться, да глаза Братилы и тевтона туманила жажда крови, и была эта жажда слепой, как бычий пузырь, которым затянуты окошки в лачугах смердов. Только вперед стремились они, только к княжескому двору. Будто ждало их там величайшее счастье, которое может встретиться смертному человеку только в раю под тенистой смоковницей.

Улица поднималась вверх, на самую вершину большого острова, с незапамятных времен грузно возвышавшегося в месте слияния Двины и реки Кокны, на котором уже несколько столетий шумел, строился, крепнул Кукейнос. Братиле даже показалось, что по левую руку блеснула Кокна, словно узкий холодный меч вытащил кто-то из ножен и бросил в ночную черноту. Кокна – несущая деревья. Так называют реку латгалы. И в самом деле, начинаясь в глухих лесах, наливаясь там силой, река приносит к стенам Кукейноса, особенно весной и в грозу, вырванные с корнем деревья. Латгалы говорят, что это Хозяева Лесных Чащ, сердитые духи, пугают людей, напоминая им о своем существовании.

Наконец подкрались к княжескому терему. Он был высокий, двухъярусный, срубленный из толстых дубовых бревен. В первый ярус князь, дружина и слуги входили прямо со двора через высокое крыльцо, украшенное блестящими серебряными бляшками, на которых были выбиты головы разных заморских зверей, невиданные птицы, рыбы и звезды. Ход со двора вел в просторную гридницу, вдоль стен которой стояли широкие дубовые лавки. Стены гридницы были обиты белоснежным льняным полотном, шкурами туров, медведей и волков. Их украшали отполированные до медового блеска ветвистые рога оленей и лосей. Пол гридницы был натерт воском, и когда через узкие, в оловянных рамах окна врывалось солнце, гридни, бояре и купцы, ожидавшие княжеского выхода, сидя на лавках, жмурились.

На первом ярусе была княжеская трапезная. Тут тоже были прибиты к стенам оленьи и лосиные рога, но, опиленные на концах, превращены в подсвечники. Длинный широкий стол, покрытый златотканой скатертью, занимал почти всю трапезную. В стене напротив стола была сделана огромная ниша, выложенная серым полевым камнем. В этой нише, особенно зимними и осенними вечерами, всегда горел огонь. Для него в тереме еще с весны запасались дровами, больше всего осиновыми, потому что горят они ровным белым пламенем, не дымят, не дают сажи.