Меч Ислама. Псы Господни. Черный лебедь - [6]

Еще через два-три часа, ближе к полудню, к молам подошли галеры, и Дориа высадил пять сотен своих провансальцев, в то время как Просперо занимался высадкой трехсот папских солдат.

Предполагалось, что они выступят на параде, дабы придать происходящему пущую значимость. Но прежде чем высадился последний солдат, стало очевидно, что все они очень по-разному понимали цели высадки.

Возможно, Чезаре Фрегозо и думал, что французы пришли как освободители, но простые солдаты французской армии, казалось, имели свое особое мнение. Для них Генуя была прежде всего поверженным городом, и они не собирались отказываться от своих прав победителей, понимаемых наемниками XVI века как право на грабеж. И только страх перед суровым наказанием, отвратить которое у них недостало бы сил, кое-как сдерживал их вожделения. Однако они нашли союзников и поддержку в тех самых людях, которые могли оказать им сопротивление, – в черни, уже много дней роптавшей на свое правительство. Как только французы смешали свои ряды и совершили в городе пару актов насилия, голодная толпа сразу же поняла, как ей помочь самой себе. Сначала мерзавцы вламывались в дома богатых купцов и аристократов только в поисках пищи. Но, раз совершив насилие, они не стали ограничиваться утолением голода. С началом грабежа проснулась первобытная страсть к разрушению, вечно дремлющая в обезьяньих умах тех, кто не умеет созидать.

К тому времени как войска высадились с галер, Генуя подверглась всем ужасам грабежа и бесчестья, которые в неразберихе плечом к плечу с иностранными солдатами-мародерами вершили сотни ее собственных детей.

В ярости Просперо прокладывал себе дорогу сквозь ряды офицеров, стоявших вокруг Дориа на молу. Но злость его погасла при виде лица Дориа, посеревшего и искаженного от ужаса не менее, чем лицо самого Просперо.

По гневному взору Просперо адмирал понял, зачем он пожаловал.

– Не надо слов, Просперо. Не надо слов. У нас много работы. Это безобразие необходимо остановить. – Его тяжелый взгляд обратился на пробиравшегося к нему невысокого крепыша в тяжелых доспехах вороненой стали, надетых поверх малинового камзола. Злобное чернобородое лицо с бешеными глазами было обезображено шрамом, рассекавшим нос; голову прикрывал стальной шлем с плюмажем. Это был Чезаре Фрегозо.

Глаза Дориа потемнели. Он прорычал:

– Что же у вас за порядки, если творится такое?

Упрек заставил воина вспылить:

– Что у меня за порядки?! Вы обвиняете меня?

– А кого же? Кто еще командует этой французской шайкой?

– О небо! Может ли один человек сдержать триста?

– Три тысячи, если он командир. – Холодная непреклонность Дориа способна была повергнуть в трепет кого угодно.

Фрегозо брызгал слюной. В стремлении оправдаться он позволил себе погрешить против истины.

– Обвиняйте тех, кто виноват: этого дурака-дожа, что, выслуживаясь перед императором, не заботился о благе собственной страны и довел народ до голодного помешательства.

Его неожиданно поддержал Филиппино, стоявший, нахмурившись, около дяди.

– Поверьте, синьор, Чезаре попал в точку. Вина – на Антоньотто Адорно.

– Клянусь спасением души, да, – проворчал Фрегозо. – Этих жалких голодных людишек некому стало сдерживать, как только испанцы покинули город. Бесполезное сопротивление Адорно довело их до отчаяния. Поэтому они стали защищать свои собственные интересы, вместо того чтобы помочь Генуе защитить ее собственность, как они сделали бы, если б…

Тут Дориа прервал говорившего:

– Время ли сейчас болтать? Порядок должен быть восстановлен, а разговоры до времени оставим. Ради бога, пошевеливайтесь! Бросьте пререкаться. – Он обернулся к Просперо. – Вы знаете, что нужно делать. Вперед! Возьмите на себя восточную часть, западная за мной. И больше твердости!

Чтобы усилить эффект, Просперо приказал одному из своих капитанов, неаполитанцу по имени Каттанео, высадить еще пару сотен человек. Он учел, что грабители рыскали по городу бандами, и поэтому армию тоже надо было разделить на группы, чтобы обезвредить всех разбойников. Он разбил свое войско на отряды из нескольких человек и во главе каждого поставил командира.

Одну из таких групп он возглавил сам и практически сразу, уже в сотне ярдов от причала, нашел для нее дело в подвергавшемся разорению доме купца. Смешанная банда из французских солдат и местных мерзавцев рьяно грабила жилище, и Просперо поймал их, когда они пытали купца, чтобы выведать, где он хранит свое золото.

Просперо повесил главаря и оставил тело болтаться над входной дверью спасенного им дома. Остальные бандиты, гонимые безжалостными ударами пик, кинулись прочь, предвещая скорый суд над всеми мародерами.

Начав столь жестоко, Просперо без колебаний продолжил выполнение этой работы быстро и безжалостно. Возможно, однажды в нем и возобладал поэт, когда, поймав главаря шайки, добравшегося до погреба знатного горожанина, он окунул его головой в бочку с вином раз двадцать, почти утопив разбойника и дав ему по горло наглотаться вина. Чаще, однако, он не терял времени на утонченные развлечения. Свое дело он делал споро и немедленно удалялся, не слушая ни проклятий тех, чьи кости он ломал, ни благодарностей спасенных от грабежа.