Меч и скрипка - [12]

В просторном высоком читальном зале Национальной школы на горе Скопус — зимой там протекала крыша, но зато летом было прохладно — я просиживал час за часом, глотая литературные журналы и альманахи за многие годы: «Послания», «Эпоха», «Весы», «Собрание», «Листы» и прочие. Один или два раза в неделю я брал книги домой и, забравшись в свою нору, жадно проглатывал все, что удавалось получить. Часто выбор писателя был чисто случайным — просто я брал все, что мне попадалось под руку и казалось любопытным. Причем я убедил себя и искренне верил, что прекрасно понимаю прочитанное.

Но больше, чем все эти книги, моему развитию способствовало общение с Даниэлем, которого я обожал и которому старался следовать во всем. В то время он изучал живопись в «Бецалеле», и его просторная комната в доме Тияно вся была уставлена полотнами, над которыми он работал. В его картинах преобладали энергичные драматические краски, сочетания черного с красным, желтого с серым, писал он широкими смелыми мазками, и главной темой всех его картин была трагическая судьба художника. Глядя на них, я чувствовал себя полным ничтожеством. Та атмосфера, которую создавал вокруг себя Даниэль, сама по себе побуждала к творчеству и активному изучению окружающей нас действительности. Он тоже писал — и стихи, и прозу, которые в то время казались мне замечательными. Его рассказы были написаны теми же яркими, широкими мазками, с тем же ощущением трагичности существования, что и его картины. Страстные, энергичные, то возносящиеся на вершины радости и страдания, то вдруг низвергающиеся в пропасть отчаяния, они всегда изображали героические ситуации, острые конфликты, резкие, непримиримые характеры. Я должен признать (хотя и не без некоторого внутреннего смущения), что в значительной степени сформировался как писатель под влиянием своего друга. Он воспитал мой вкус, привил мне жажду творческой деятельности, на каком-то этапе послужил для меня, если только позволительно так сказать, стремянкой, взобравшись на которую я уже не оглядывался назад. В свое оправдание могу сказать, что чувства мои к Даниэлю были искренними, и мне никогда не приходило в голову взвешивать, какую пользу может мне принести это знакомство. К счастью (и стыду моему), он был не последним, кто послужил мне посохом на моем жизненном пути. Видно, так уж заведено в этом мире.

Но может быть, еще больше, чем чтение и литературные опыты и даже чем дружба с Даниэлем, обогатила меня в тот первый мой академический год окружающая действительность. Умудренный годами, многое повидавший (и по-прежнему ничего не понимающий), смотрю я сейчас на того щенка, которым был тридцать пять лет назад. Каждая клеточка в этом еще сонном и неповоротливом сознании жаждет видеть, слышать, усваивать, понимать, впитывать новые и новые впечатления. Я бродил по переулкам Старого города, который избрал своим пристанищем, и по улицам нового Иерусалима, и по горам и долинам за его пределами, вглядываясь в расстилавшиеся вокруг просторы и вслушиваясь в речь торговцев, лоточников, мясников, сапожников, пекарей, рассыльных, носильщиков, чистильщиков обуви, торговцев «петушками», монахов, монахинь, погонщиков ослов и верблюдов, извозчиков, туристов, паломников, проводников, солдат, офицеров (семидесяти национальностей и языков), полицейских, шоферов, чиновников, сутенеров, детей, сестер милосердия, водовозов, крестьян, крестьянок, официантов, продавцов, бедуинов, возчиков, художников, торговцев книгами, переписчиков мезуз, студентов, пьяных, нищих, слушателей духовных семинарий, жестянщиков, сыщиков, служек и синагогальных старост, маляров, стекольщиков, продавцов благовоний, скорняков, гончаров, молочников, слепых, эпилептиков, сумасшедших, шулеров, дорожных рабочих, строителей, каменотесов, уличных фотографов, епископов, имамов, угольщиков, трубочистов, плотников, ремесленников, неторопливо плетущих табуретки на порогах своих мастерских, эфиопов, армян, суданцев, ассирийцев, хасидов, ешиботников, портных, парикмахеров. Я платил за место в зале суда на Русской площади и слушал вздорные тяжбы, бурные разбирательства, гражданские, уголовные и политические процессы, изучая повадки и язык судей и подсудимых, обвиняемых и обвинителей, адвокатов и свидетелей. Я заходил в церкви и синагоги, мечети и духовные училища, воровал под покровом ночи записки из щелей в Стене Плача и поочередно попадал под влияние различных «ловцов душ». Я ходил на встречи «Движения пробуждения» во внутреннем дворе Батей-Махсе, присутствовал на праздничной молитве среди развалин синагоги рабби Иегуды Хасида, простаивал рождественскую службу в церкви Рождества в Вифлееме, посещал собрания партий Мапай и Шомер ацаир, протискивался на концерты для безработных, присутствовал на собраниях коммунистов (тщательно законспирированных) и верующих (не нуждающихся в конспирации), принимал участие в политических дискуссиях в студенческом клубе, что возле кинотеатра «Орион». И все это, как правило, в одиночку.

Но выше всего этого — и всего дороже — было для меня окутывающее душу лимонно-розовое сияние иерусалимских стен, горение пурпурного заката, мерцание звезд в пучине ночных небес. Затаив дыхание, смотрел я с высоты горы Скопус на Храмовую гору, омытую солнечными лучами и утопающую в послеполуденном мареве. Ненастными зимними ночами я любил следить за бегущими облаками и прислушиваться к свисту ветра и к звону колоколов в храмах. Часами я мог любоваться округлостью бледно-розовых холмов Иудейской пустыни, матовой гладью Мертвого моря и синей стеной гор за ним. Я провожал взглядом стада коз, спускающихся с холмов, и месяц, движущийся по небу в сопровождении череды облаков. Счастливый и ненасытный, я впитывал стужу и пылание зноя, подставлял себя дождю и ветру, тощий и мокрый, шагал в бурю по пустынным улицам и смеялся от радости.