Меч и корона - [25]

— Похоже на то. Так оно, наверное, и случится.

На сердце у меня лежал такой же тяжелый холодный камень, как плиты, устилавшие пол.

— Как бы я хотела снова оказаться в Омбриере!

Я хотела того же самого.

Возможно, хотя бы мои собственные покои, подготовленные и украшенные специально для молодой жены — а иначе и быть не могло, — окажутся более уютными. И тут же зажмурилась: по полу у стены промелькнула тень крысы, простучали по камню острые коготки, и животное проворно скрылось под жалкой пародией на гобелен, которая никоим образом не добавляла этому помещению красоты. Изображала она, как мне показалось, лес: я приметила птицу с крыльями странной формы, вышитый блестящий глаз, но на всем этом лежал такой густой слой копоти, что с равным успехом гобелен мог изображать и мрачные глубины преисподней. Крыса поспешно пробежала назад, и я пожалела, что живность здесь не ограничена только вышитыми картинами.

Когда же крыса (а может, она была здесь далеко не одна) появилась снова и помчалась вперед, как в первый раз, я попросила Людовика немедля проводить меня в мои личные покои. У него, однако, были другие намерения. Ласково взяв меня под руку, он пошел прочь от моих придворных дам, через дверной проем, затем по длинному темному коридору, в конце которого, наконец, постучал в какую-то дверь.

— Где мы? — спросила я шепотом, поскольку никаких пояснений он до сих пор не дал.

А шепот представлялся неизбежным, потому что окружавший нас со всех сторон камень буквально давил на меня. Такое впечатление, что находишься в гробу.

— Дорогая Элеонора… — Людовик сжал мою руку. — Моя матушка попросила, чтобы я познакомил ее с вами.

Кроме этого, он не сообщил мне ничего. Я понятия не имела, что вдовствующая королева располагается в этом самом дворце. Незаметный слуга отворил дверь в аудиенц-зал с голыми стенами в пятнах сырости; мебели здесь было мало, и та какая-то не примечательная. Мать Людовика ожидала нас в полном одиночестве, если не считать единственной прислуживавшей ей дамы. Сложив руки на коленях, она не пошевелилась при нашем появлении. От нее веяло таким внутренним холодом, что я невольно поежилась.

— Приветствую вас, мадам.

Людовик покинул меня и подошел к ней.

Вдовствующая королева Франции подняла глаза, но посмотрела не на своего сына, а на меня. Взгляд был недвусмысленным, у меня в горле застрял ком, а во рту сразу пересохло от того, что я прочитала в этом взгляде. Такого я не ожидала и моментально насторожилась.

Людовик, как почтительный сын, поклонился ей, взял за руку и поцеловал пальцы.

— Сочувствую понесенной вами утрате, мадам.

Вдовствующая королева холодно кивнула, принимая соболезнования. Мне подумалось, что утрата ее не столь велика, как полагает, вероятно, сын. В ней чувствовалось убийственное хладнокровие. Черты лица — мелкие, сморщенные, но скорее от целой жизни, прожитой в неудовлетворенности, нежели от пережитого на этих днях горя. Такие морщины не залегают за неделю-другую.

Аделаида де Морьен. Королева Франции. Это ее положение при короле захватила я.

Она была женщиной набожной, если судить по стоявшей здесь молитвенной скамеечке, многочисленным распятиям на стенах, по книгам религиозного содержания и по четкам, лежавшим под рукой на ближайшем к ней сундуке. Одетая с головы до пят во все черное, она едва виднелась в окружающей темноте. Я догадалась, что почти всю свою жизнь она так и оставалась невидимой — забытая своим мужем супруга Людовика Толстого.

— Сын. Наконец-то.

Она не поднялась из кресла, несмотря на то, что в ее комнату вошли король и королева.

— Мадам, — Людовик заметно потянул ее за руку, — позвольте представить вам мою супругу. Элеонора, герцогиня Аквитанская. Теперь и королева Франции.

Очень неторопливо (что само по себе было для меня оскорбительным) вдовствующая королева Аделаида встала на ноги, вцепившись в руку сына, и слегка склонила голову вместо того, чтобы сделать мне реверанс, полагающийся по этикету. Мать Людовика встретила меня приветствиями не более сердечными, чем запах плесени, которой были покрыты блестящие от сырости стены. Она рассчитывала запугать меня, дочь Аквитании? Я знала себе цену. Знала и власть, полагавшуюся мне как супруге Людовика. С учтивостью, столь же бросающейся в глаза, как и ее отсутствие, я присела в глубоком реверансе, едва не касаясь коленом пола. А на лице постаралась изобразить глубочайшее сожаление.

— Я уповаю на то, мадам, что вы находите утешение в вере. Если в моих силах сделать хоть что-нибудь, дабы смягчить ваше горе, пока вы гостите во дворце Сите, вам достаточно лишь попросить меня. А вы к нам надолго?

Вот так — поставить ее присутствие здесь под вопрос. И говорила я сознательно на своем родном языке.

Аделаида посмотрела на Людовика, ожидая перевода. Этого он не смог сделать, и я повторила свое приветствие на латыни. У Аделаиды кровь прилила к щекам при намеке на то, что дни ее пребывания в этих покоях, возможно, сочтены. Она выпрямилась и застыла.

— Вы не владеете langue d’oeil? — спросила она, обращаясь ко мне на названном языке.

— Владею, — ответила я учтиво. Ее я понимала без малейших трудностей. По дороге в Париж я добилась кое-каких успехов. — Но говорить предпочитаю на langue d’oc.