Меч и корона - [160]

— Что вызывало сопротивление Евстахия.

Анри хмуро поглядел на другую куриную ножку, но передумал, вскочил на ноги и стал мерить комнату шагами.

— Что Евстахий был сердит — это я вполне понимаю. Кому понравится, если его лишает наследства собственный отец? Но месть его была ужасна. Знаете ли вы, что он сделал?

Анри спросил об этом так, словно я могла знать. Я отрицательно покачала головой.

— Он предал огню и мечу широкую полосу земли на востоке страны. Сжигал, рушил, убивал, не щадя никого. Это в своей-то стране, своих подданных. Думаю, он хотел таким образом заманить меня в ловушку — вдруг я окажусь настолько глуп, чтобы отправиться за ним и призвать к суду за злодеяния. Там забытые Богом места, сплошные трясины, заболоченные низины да речки. — Анри опустился на ложе рядом со мной, глаза его сердито поблескивали, но этот гнев напоминал отдаленные раскаты грома, страшиться было нечего. — Я знаю, что иной раз в порыве ярости могу наломать дров, но не по расчету же. Не по здравом размышлении. И о его смерти я ничуть не сожалею.

— Хвала Богу за угрей.

— Точно. Сам я предпочитаю красное мясо. — Анри словно стряхнул с себя былое неудовольствие, белые зубы сверкнули в открытой улыбке. — Как бы то ни было, мы со Стефаном уладили в Винчестере свои разногласия, об этом я вам писал.

— И вас там признали законным наследником Стефана.

— Да! Не просто наследником, а его приемным сыном. Все это скреплено печатями и засвидетельствовано несколькими достойными епископами и графами. По его смерти я стану королем Англии. Я проявил к нему должное почтение и согласился, что Стефан должен сохранить корону до конца своей жизни — при условии, что после его кончины я буду провозглашен королем без всяких возражений. Я понимаю, что мне придется ждать, пока не настанет Стефану срок — но это цена не высокая.

— Вы добились всего, за что боролись.

Я наблюдала, как на его лице одно чувство сменяется другим. Гордыня, неутолимое честолюбие, сознание собственных достижений — а за всем этим нетерпение: ведь ему все-таки придется ждать. Потом он стремительно сгреб меня в охапку и крепко обнял.

— Вот оно, Элеонора. Наша империя. А теперь у нас есть и сын, который унаследует ее после моей смерти. Будут и другие сыновья. Подумайте только, как ослепительно улыбается нам счастье, когда мы вместе.

Анри наклонился, протянул руку и поднял с полу документ, увешанный тяжелыми печатями. Уоллингфордский договор. Значит, он не сгорел тогда в камине. Мне стало забавно, что он держит эту бумагу постоянно при себе.

— Вот он. Желаете прочитать?

— Но не прямо же сейчас!

— Да. Потом, попозже. А прямо сейчас, я полагаю…

И он покрыл поцелуями мою шею до самого подбородка. Я замурлыкала от удовольствия, как котенок. Победоносный Анри был еще желаннее, если только мне удастся отвлечь его от размышлений о последующих политических шагах и удержать рядом с собой.

— Есть одно дело, Элеонора.

Уже почти одетый, Анри вернулся к необходимости быстро обдумать состояние своих владений. Мы оба хорошо понимали, что Людовик не будет сидеть сложа руки, когда узнает о рождении наследника Анжу. Малыш Гильом унаследует Аквитанию и тем лишит приданого Марию и Алису. Следовало ожидать, что Франция станет мстить. Нельзя было положиться и на зыбкую верность братца Жоффруа: он все еще не спускал глаз с Мэна и Анжу, ожидая только, чтобы Анри обратил свои взоры в другую сторону.

— Одно дело… — повторил Анри.

Голос его звучал неуверенно.

— Только одно? — вопрос я задала с игривостью, хотя мне вдруг стало невесело.

Анри, пристегивая к поясу меч, медленно поднял на меня свой взгляд; я тем временем сидела на ложе, пытаясь хоть как-то привести в порядок то крысиное гнездо, в которое превратилась моя прическа. Легкое, веселое настроение последнего часа неожиданно уступило место непривычной неуверенности. Ответ мужа потряс меня.

— Тот ребенок.

А! Ребенок. Мальчик. Не от меня. Впервые услышав вести о нем, я опечалилась, но теперь узнала об этом наверняка, из уст самого Анри. Прошлое Анри меня не касалось, как его не касалось мое, но мне все же было неприятно, потому что этот ребенок был зачат, когда мы уже были мужем и женой. Я ощутила, как гнев начинает душить меня. Но Анри, по крайней мере, не стал скрывать ничего от меня, тогда как я держала при себе воспоминания о мертвом ребенке, появившемся на свет в Иерусалиме. Я с трудом проглотила ком в горле: не мне было судить Анри.

— А это ваш ребенок? — спросила я.

Еще бы, а то чей же!

— Она так утверждает. — Я удивленно вскинула брови. — Кое-кто станет внушать вам, что она меня одурачила, обманом заставила принять то, что принадлежит не мне. Но я думаю, ребенок мой, а Икеннаи никогда не опускалась до обмана. Я забрал у нее ребенка в обмен на кошель золотых — пусть она купит себе дом и сменит ремесло, если пожелает.

Он не сводил с меня своих серьезных глаз.

— Вы любили ее? — Чисто женский вопрос, в котором скрыта глубокая зависть.

— Нет. Просто мне нужна была женщина. — Чисто мужской ответ, сопровождаемый небрежным пожатием плеч.

— Мне неприятно представлять, как вы были с нею.

— А мне неприятно, что Бернат де Вентадорн пел вам любовные песни!