Меч и корона - [152]

Понятно, эти песни были перепевами моих трубадуров. Никак не связанными с вечным отсутствием Анри.

Я думал, о любви я знаю все,

На деле я едва знаком лишь с нею,

Ведь я не в силах разлюбить ее —

Ту, что не станет радостью моею.

Жалобно ныли струны. Лютня пела и плакала в руках мастера своего дела. Ангельский голос ласкал мое сердце чистотой тона.

Пред ней теряю силы я стократ.

Я стал иным, к утехам равнодушным:

Она поймала в зеркальце мой взгляд

И сделала меня рабом послушным.

Эти слова пронзали мое сердце. Они возбуждали во мне желания, и я едва сдерживала слезы — настолько сильным было чувство, разве что надо «она» заменить на «он». Ибо Анри то и дело покидал меня. Часто. И надолго. Как он мог, когда я — новобрачная? А он меня забросил.

Уделил мне две недели сразу после венчания. Потом еще четыре волшебных месяца в конце того же года, тогда он объезжал Аквитанию и знакомился со своими новыми вассалами. В те зимние месяцы у меня на сердце светило солнце, а Анри счел за лучшее с пониманием относиться к моим баронам, которым не нравилось, что ими правит анжуец — правда, не нравилось меньше, чем правление Людовика.

Все то время у Анри с губ не сходила приветливая улыбка, с моими вассалами он держался дружелюбно, хотя сами они встречали его в лучшем случае настороженно. В худшем же выказывали откровенную враждебность к новому сюзерену, который мог обобрать их до нитки, дабы финансировать свое вторжение в Англию. Он скакал с ними на охотах, бил птиц соколами, пил пиво без меры и льстивыми речами завлекал на свою сторону. Я была поражена его талантами.

А потом мы приехали в Лимож.

Если уж я припоминаю все ужасные подробности того, что там произошло, тем более должны их помнить жители этого цветущего городка, находящегося в моих владениях.

Мы разбили свои палатки и шатры в поле у недавно возведенных городских стен, а затем торжественно въехали в город, милостиво отвечая на приветствия горожан, которые должны были принести нам присягу на верность. В тот же день, после торжественной мессы, готовился пир и празднество в честь нашего прибытия — без парадных церемоний. Приглашены были все достойные и знатные люди: зажиточные горожане, клирики. Подали кушанья, с нашей лагерной кухни принесли блюда и тарелки; рекой лилось вино, звенели песни менестрелей. Мы путешествовали, как подобает властителям, невзирая на все неудобства полотняных шатров в сырую и ветреную погоду. Гости, приглашенные нами из города, были усажены за столами, дабы выпить за нашу свадьбу и благополучное прибытие. Анри, погрузившись в оживленную беседу с одним достойным горожанином, вытащил кинжал…

И недоуменно уставился перед собой. Я заметила это, проследила за его взглядом — и увидела то же самое, что видел он.

На дощатых столах стояло совсем мало мисок и тарелок, а еды было как кот наплакал. Я пересчитала кушанья: их было едва ли с десяток, да и те самые простые. Тушеная крольчатина с луком, какая-то рыба, отдаленно похожая на лосося. Густая капустная похлебка. Недоуменный взгляд сидевшего рядом Анри стал наливаться яростью. Я подозвала к себе слугу.

— Что, разве совсем нет жаркого? Позаботьтесь, чтобы подали сразу все, это же не парадный пир.

— Ничего другого нет, госпожа, — хриплым голосом промямлил слуга.

Анри ожег взглядом нашего дворецкого.

— Будьте любезны позвать повара, — негромко промолвил он, хотя губы сурово сжались, даже побелели от напряжения.

Повар, дородный мужчина, славившийся среди моих умельцев редким мастерством, отвесил низкий поклон, воздел руки к небу и, не теряя попусту времени, пустился в объяснения:

— Как же я могу показать свое искусство, мой господин, когда мне не дали продуктов? Горожане Лиможа не сумели доставить мне обычные припасы, подобающие для угощения их сюзерена. На столах — все, что нам принесли.

Анри быстро обежал глазами сидевших за столом и отыскал аббата монастыря святого Марциала. Аббат сидел с крайне самодовольным видом, на унизанных перстнями пальцах сверкали и переливались самоцветы.

— Объяснитесь, сударь.

Просьба, произнесенная тихим спокойным голосом, прозвучала угрожающе.

— Мы соблюли букву закона, мой господин, — с тем же поразительным самодовольством ответил епископ[90].

Мне стало страшно за него.

— Какого закона?

— Закона феодальной повинности нашему сюзерену, государыне Элеоноре. Мы обязаны поставлять припасы для ее удобства и пропитания, — тут губы аббата, к несчастью, изобразили легчайший намек на улыбку, — когда государыня пребывает в пределах городских стен.

— Что? — переспросил Анри еще тише.

Он подался всем телом вперед, чтобы лучше слышать собеседника.

— Поскольку государыня Элеонора поселилась не в замке, а в шатре, следовательно, за пределами стен города, то и оброк мы в таковом случае давать не обязаны…

Он оказался таким глупцом, что даже не пытался скрывать злонамеренной обдуманности своего поступка. Я растерялась от подобной дерзости, высокомерия, от столь откровенного вызова Анри Плантагенету, его новому сюзерену. Это ведь была пощечина и мне. Я открыла было рот для достойного ответа, намереваясь потребовать причитающихся вассальных повинностей, но Анри положил руку мне на локоть, призывая к молчанию. Другой рукой он взял со стола кинжал, будто размышляя, не проткнуть ли им драгоценное облачение аббата.