Меч Довмонта - [13]

Князь Довмонт не участвовал в этом славном сражении. Другое дело было у него — оборонять псковские и новгородские рубежи. Но может, потому и решился великий князь Дмитрий вывести все свои полки против ордынцев, что не опасался тогда немецких рыцарей?

А потом, во время Дюденевой рати,[12] Довмонт Псковский оказался единственным князем, который осмелился дать приют Дмитрию Александровичу в своем городе и тем спас его от мести ордынцев…

Глава 5. ПОСЛЕДНИЙ БОЙ

В лето шесть тысяч восемьсот седьмое[13] летописцы записали в своих книгах: «Пришли немцы ко Пскову и много зла сотворили, и посад пожгли, и по монастырям, что вне града, всех чернецов мечами иссякли. Псковичи со князем своим Довмонтом, укрепившись духом и исполчившись ратью, из града вышли и прогнали немцев, нанеся им рану немалую, прогнали невозвратно…»

Все было верно в этой записи, кроме последнего: немцы возвратились…

4 марта, в канун дня Герасима-грачевника, черные немецкие ладьи снова появились возле Пскова. Ночью они проплыли рекой Великой мимо неприступного псковского Крома и приткнулись к берегу возле посада, огражденного лишь невысоким частоколом.

Коротконогие убийцы-кнехты, не замеченные никем, переползли через частокол и разошлись тихими ватагами по спящим улицам. Посадских сторожей они вырезали ножами, подпуская в темноте на взмах руки. Крались, будто ночные тати-разбойники, вдоль заборов, накапливались в темных закоулках.

Первыми почуяли опасность знаменитые кромские псы, недремные стражи города. Они ощетинились, заскулили, просовывая лобастые волчьи головы в щели бойниц.

Десятник со Смердьей башни заметил легкое шевеление под стеной, запалил факел и швырнул его вниз. Разбрызгивая капли горящей смолы, факел прочертил крутую дугу, упал на землю и вдруг загорелся ровным сильным пламенем.

От стены Крома метнулись в темноту какие-то неясные тени, послышался топот многих ног.

Чужие на посаде!

Будоража людей, взревела на Смердьей башне труба. К бойницам побежали, стягивая со спины луки, караульные ратники. Из дружинной избы, которая стояла внутри детинца у Великих ворот, выскакивали дружинники и проворно садились на коней.

Оглушающе взревел большой колокол Троицкого собора, и почти тотчас, как будто только и ожидали набатного звона, в разных концах посада вспыхнули пожары.

На посадские улицы выбегали полуодетые, ошалевшие от испуга люди. Бежали, размахивая руками, падали сраженные немецким железом, отползали со стонами в подворотни.

«Господи! Кто? За что? Господи, спаси!..»

Кто посмелее, сбивались в ватаги, ощетинивались рогатинами, пробивались к Крому, чтобы найти спасение за его каменными стенами. Им преграждали дорогу кнехты, похожие в своих круглых железных шапках на грибы-валуи.

Истаивали ватаги посадских людей под ударами, потому что кнехтов было много.

Горестный тысячеустый стон доносился до ратников, стоявших у бойниц Перши. Будто сама земля взывала о помощи, и нестерпимо было стоять вот так, в бездействии, когда внизу гибли люди…

На воротную башню поднялся князь Довмонт, поддерживаемый с двух сторон дюжими холопами-оберегателями; третий холоп тащил следом простую деревянную скамью.

Князь Довмонт присел на скамью, поплотнее запахнул суконный плащ — ночь была по-весеннему студеной. Седые волосы князя в дрожащем свете факелов казались совсем белыми, глубокие морщины избороздили лицо, руки бессильно опущены на колени. Трудно было поверить, что этот старец олицетворял воинскую удачу Пскова.

К князю подскочил тысяцкий Иван Дорогомилов, предводитель псковского ополчения, зашептал просяще:

— Всех посадских побьют, княже! Неужто допустим такое?!

Князь Довмонт молчал, прикрыв ладонью глаза.

Никто лучше Довмонта не знал жестокого закона обороны города. А закон этот гласил, что нельзя отворять ворота, когда враги под стенами, потому что главное все-таки город, а не посад. Лучше пожертвовать посадом, чем рисковать городом. Нет прощения воеводе, который допустил врагов в город, сердобольно желая защитить людей с посада. Большой кровью может обернуться такая сердобольность…

Молчал Довмонт, еще не находя единственно правильного решения, прикидывал: «Главное — бережение града. Никто не осудит меня за осторожность. Но не позор ли оставить без защиты беззащитных? Можно ли на склоне жизни принимать на душу подобный тяжкий грех?»

Задыхался в дыму, истекал кровью посад.

«Почему я медлю? — думал старый князь. — Неужели с годами уходит решимость? Я, всю жизнь отдавший защите Пскова, медлю спасать гибнущих людей его?»

Пронзительный женский крик донесся из темноты, поднялся на немыслимую высоту и вдруг оборвался, как обрезанный.

Князь Довмонт поднялся со скамьи, досадливо оттолкнул локтем кинувшихся помогать холопов, крикнул неожиданно звонким, молодым голосом:

— Выводи конную дружину, тысяцкий! За ворота!

Иван Дорогомилов с посветлевшим лицом кинулся к лазу винтовой лестницы. За ним стремительно покатились вниз, царапая кольцами доспехов тесно сдвинутые каменные стены, сотники конной дружины.

Князь Довмонт опять сел на скамью и замер, весь — напряженное внимание…

Страшен ночной бой в переплетениях посадских улиц, стиснутых глухими заборами, на шатких мостках через ручьи и канавы. Страшен и непонятен, потому что нельзя даже разобрать, кто впереди — свои или чужие, кого рубить сплеча, не упуская мгновения, а кого брать под защиту.