Меценат - [60]

По роскошной кипарисовой аллее, ведущей от дворца вглубь парка, мимо изящных портиков и мраморных скульптур медленно бредет старый, изможденный человек. Лицо его еще хранит черты былого достоинства и величия. Это император Август. Он осторожно ступает по выложенной мраморными плитами дорожке, зябко кутаясь в тогу. За ним, держась на некотором расстоянии, следуют сопровождающие его рабы.

Старый император медленно приближается к концу аллеи, где высятся две большие мраморные гробницы. Это гробницы Мецената и Горация. Укрытые от посторонних глаз ветвями разросшихся лавров и платанов, они кажутся двумя белыми скалами посреди зеленого моря листвы. Белый мрамор покрыт искусной резьбой; на стенах помещены пышные эпитафии и изображения муз и граций. Видно, что за гробницами тщательно ухаживают и регулярно украшают их свежими розами.

Август подходит к роскошной гробнице Мецената, касается ее рукой и долго стоит потом, что-то тихо шепча про себя. Затем он жестом подзывает ожидающих поодаль рабов и совершает нехитрые жертвоприношения манам — божествам загробного мира и хранителям гробниц. После этого он переходит к гробнице Горация и также совершает необходимые жертвоприношения. Постояв некоторое время у гробницы великого поэта в глубоком молчании, Август, наконец, произносит несколько строчек из стихотворения Горация:

Создал памятник я, бронзы литой прочней,

Царственных пирамид выше поднявшийся.

Ни снедающий дождь, ни Аквилон лихой

Не разрушат его, не сокрушит и ряд

Нескончаемых лет — время бегущее.

Нет, не весь я умру, лучшая часть меня

Избежит похорон. Буду я вновь и вновь

Восхваляем, доколь по Капитолию

Жрец верховный ведет деву безмолвную[584].

Закончив, он бросает последний взгляд на гробницы, поворачивается и медленно удаляется. Тем временем облака на небе постепенно расходятся, и в просвете между ними прорываются яркие лучи восходящего солнца. Лучи падают на гробницу Мецената, освещают ее, заставляя блестеть и светиться изнутри белый влажный мрамор…

Вероятно, именно так Август последний раз навестил могилы своих старых друзей. Через месяц, 19 августа 14 года н. э., он вслед за ними навсегда покинет этот мир.

Пройдут годы, века, тысячелетия, но имя Мецената будет оставаться в памяти людей. В большинстве языков мира оно станет нарицательным. Сотни меценатов на протяжении более двух тысячелетий будут материально помогать талантливым поэтам, писателям, художникам, архитекторам, скульпторам, певцам и музыкантам. Именно благодаря их заботе и доброте человечество узнает имена Данте Алигьери, Франческо Петрарки, Сандро Боттичелли, Пьетро Перуджино, Донато Браманте, Рафаэля Санти, Микеланджело Буонарроти, Леонардо да Винчи, Бенвенуто Челлини, Торквато Тассо, Франсуа Рабле, Мольера и многих других гениев…

ПРИЛОЖЕНИЯ

Приложение 1

ФРАГМЕНТЫ ПРОИЗВЕДЕНИЙ ГАЯ ЦИЛЬНИЯ МЕЦЕНАТА

Проза [585]

I. Сенека. Письма. XIX. 9.

Здесь я хочу привести тебе слова Мецената — истину, вырванную у него тою же пыткой: «Вершины сама их высота поражает громом». В какой книге это сказано? — В той, что называется «Прометей». Этим он хотел сказать, что удары грома поражают вершины. Любое могущество стоит ли того, чтобы речь твоя стала, как у пьяного? Он был человек одаренный и дал бы превосходные образцы римского красноречия, если бы счастье не изнежило, не выхолостило его.

II. Сенека. Письма. CXIV. 4–8, 21–22.

Как жил Меценат, известно настолько хорошо, что мне нет нужды здесь об этом рассказывать: как он разгуливал, каким был щеголем, как хотел, чтобы на него смотрели, как не желал прятать свои пороки. Так что же? Разве речь его не была такой же вольной и распоясанной, как он сам? Разве его слова — под стать его одежде, слугам, дому, жене — не должны были больше всего удивлять? Он был бы человеком большого дарования, если бы повел его правильным путем, если б не избегал быть понятным, если бы знал границы хотя бы в речи. Его красноречие — ты увидишь сам — это красноречие пьяного, темное, беспутное и беззаконное. Есть ли что позорнее? (Меценат, «О моем образе жизни»): «По реке вдоль берегов, что лесами курчавятся, взгляни, как челны взбороздили русло, как, вспенивши мели, сад заставляют назад отбегать». Или это: «Завитки кудрявой женщины голубит губами, — начинает, вздыхая, — так закинув усталую голову, безумствуют леса владыки». — «Неисправимая шайка: на пирах они роются жадно, за бутылкой обыскивают домы, и надежда их требует смерти». — «Гений, который свой праздник едва ли заметит, нити тонкого воска, и гремучая мельница, — а очаг украшают жена или мать». — Разве не сразу по прочтении ты увидишь, что это тот самый, кто всегда расхаживал по Риму в неподпоясанной тунике (даже когда он замещал отсутствовавшего Цезаря, пароль получали от распоясанного полководца)? тот, кто и на суде, и на ораторском возвышенье, и на любой сходке появлялся с закутанной в плащ головой, оставляя открытыми только оба уха, наподобье богатых беглецов в мимах? тот, кто в разгар гражданской войны, когда город был в страхе и все вооружились, ходил по улицам в сопровожденье двух скопцов — больше мужчин, чем он сам? кто тысячу раз женился — и брал ту же самую жену? Эти слова, так беззаконно соединенные, так небрежно расставленные, употребленные вопреки общепринятому смыслу, свидетельствуют о нравах не менее невиданных, извращенных и странных. Больше всего его хвалят за незлобивость: он не касался меча, не проливал крови, и если чем и выставлял напоказ свое могущество, так только вольностью нравов. Но он сам подпортил эту свою славу затейливостью чудовищных речей. По ним видно, что он был изнежен, а не кроток. Это станет ясно любому, кто увидит его кудрявый слог, и перевернутые слова, и мысли, нередко величавые, но теряющие силу еще прежде, чем высказаны до конца. Чрезмерное счастье вскружило ему голову; иногда в этом повинен сам человек, иногда — время… Ты видишь, чего добиваются те, кто выщипывает бороду, местами или всю целиком, кто тщательно выбривает и выскабливает губы, оставив и отпустив волосы на щеках и подбородке, кто надевает невиданного цвета плащ поверх прозрачной тоги, кто не захочет сделать ничего такого, что осталось бы незамеченным, кто дразнит людей, лишь бы на него оглянулись, и согласен быть выруганным, лишь бы на него смотрели. Такова же речь Мецената и всех прочих, допускающих ошибки не случайно, а заведомо и намеренно. Причина тут — тяжелый душевный недуг. Как после вина язык начинает заплетаться не прежде, чем ум, не выдержав тяжести, подломится или изменит нам, так и этот род речи (чем он отличается от пьяных речей?) ни для кого не в тягость, если только душа не пошатнулась. Поэтому лечить надо душу: ведь от нее у нас и мысли, и слова, от нее осанка, выраженье лица, походка. Когда душа здорова и сильна, тогда и речь могуча, мужественна, бесстрашна; если душа рухнула, она все увлекает в своем паденье.