Меценат - [37]

. После этого гости перешли в баню, где началась безобразная попойка. Пир Трималхиона продолжался до поздней ночи и закончился большим скандалом.

Хотя описание пира Трималхиона может рассматриваться только как веселая пародия, оно все же дает нам некое представление о застольях Мецената. Подобные роскошные пиры, где царили чревоугодие и неумеренность в еде, многие римляне справедливо осуждали. Даже близкий друг Мецената поэт Гораций, сам часто бывавший на его званых обедах, горячо пропагандировал здоровое питание:

Слушай же, сколько приносит нам пользы пища простая:

Первая польза — здоровье, затем что все сложные яства

Вредны для тела. Припомни, какую ты чувствовал легкость

После простого стола! Ну, а если возьмешь и смешаешь

Устриц с дроздами, вареное с жареным — сразу в желудке

Сладкое в желчь обратится и внутренний в нем беспорядок

Клейкую слизь породит. Посмотри, как бывают все бледны,

Встав из-за пира, где были в смешенье различные яства.

Тело, вчерашним грехом отягченное, дух отягчает,

И пригнетает к земле часть дыханья божественной силы[347].

Ему вторит философ Сенека, который столетие спустя с негодованием писал: «Неужели, по-твоему, грибы, этот вкусный яд, не делают своего дела исподтишка, даже если сразу не вредят? Неужели ты думаешь, будто от этого летнего снега не твердеет печень? Неужели ты считаешь, что податливая мякоть этих устриц, раскормленных в иле, не оставляет в желудке тяжелого осадка? Неужели ты полагаешь, будто союзническая приправа (то есть соус гарум. — М. Б.), эта драгоценная сукровица протухших рыб, не жжет соленой жижей наших внутренностей? Неужели, по-твоему, эти гноящиеся куски, что идут в рот прямо с огня, остывают у нас в утробе без всякого вреда? Какою мерзкой отравой потом рыгается! Как мы сами себе противны, когда дышим винным перегаром! Можно подумать, будто съеденное не переваривается внутри, а гниет! Я вспоминаю, что когда-то много говорили об изыскаином блюде, в которое наши лакомки, поспешая к собственной погибели, намешали всё, за чем они обычно проводят день: съедобные части венериных и иглистых раковин и устриц были разделены проложенными между ними морскими ежами, сверху лежал слой краснобородок, без чешуи и без костей. Лень уже есть всё по отдельности — и вот на стол подают то, что должно получиться в сытом животе. Не хватает только, чтобы всё приносилось уже пережеванным!»[348]

Меценат не только сам устраивал пиры, но и охотно откликался на приглашения своих друзей. Гораций сохранил поэтическое описание званого обеда у некоего богача Насидиена Руфа, слывшего большим гурманом, на котором присутствовал Меценат с несколькими друзьями и поэтами своего кружка[349]. Пир начался, как и положено, с закуски и вина:

Вепрь луканийский при южном, но легком пойманный ветре —

Так нам хозяин сказал. Вокруг же на блюде лежали

Репа, редис и латук — все, что позыв к еде возбуждает:

Сахарный корень, рассол и приправа из винного камня.

Только что снят был кабан; высоко подпоясанный малый

Стол из кленового дерева лоскутом пурпурным вытер,

А другой подобрал все отбросы, какие могли бы

Быть неприятны гостям. Потом, как афинская дева

Со святыней Цереры, вступил меднолицый гидаспец

С ношей цекубского; следом за ним грек явился с хиосским,

Чистым от влаги морской. Тут хозяин сказал Меценату:

«Есть и фалернское, есть и альбанское, если ты любишь»[350].

Затем гостям были предложены различные птицы, устрицы, палтус и камбала, приготовленные так, чтобы никто из гостей не понял их вкуса и не узнал, что они едят[351]. Когда же всё выяснилось, хозяин решил удивить присутствующих еще одним кулинарным шедевром:

Тут принесли нам мурену, длиною в огромное блюдо:

В соусе плавали раки вокруг. Хозяин сказал нам:

«Не метала еще! Как помечет, становится хуже!

Вот и подливка при ней, из венафрского сделана масла

Первой выжимки; взвар же — из сока рыб иберийских

С пятилетним вином, не заморским, однако, а здешним.

А уж в готовый отвар и хиосского можно подбавить,

Белого перцу подсыпать и уксуса капнуть, который

Выжат из гроздий Метимны одних и, чистый, заквашен.

Зелень дикой горчицы варить — я выдумал первый;

Но морского ежа кипятить непромытым — Куртилий

Первый открыл: здесь отвар вкусней,

чем рассол из ракушек»[352].

Однако гостям не удалось отведать этого замечательного блюда, так как сверху на обеденный стол рухнул пыльный балдахин. Хозяин чуть не расплакался, но его утешили друзья. Когда же он, ненадолго отлучившись на кухню, вернулся, то

Следом за ним принесли журавля: на широком подносе

Рознят он был на куски и посыпан мукою и солью.

Подали печень от белого гуся, что фигами вскормлен,

Подали плечики зайца — они ведь вкуснее, чем ляжки.

Вскоре увидели мы и дроздов, подгорелых немножко,

И голубей без задков…[353]

Вот такими были пиры, которые посещал Меценат со своими товарищами.

Где же жил сам Меценат и где он устраивал свои грандиозные пиры? Безусловно, он жил в Риме, а дом имел на Эсквилинском холме. И надо сказать, что среди семи холмов Древнего Рима самую недобрую славу стяжал именно Эсквилин. Этот холм издавна служил кладбищем для рабов и бедняков