Mea culpa - [3]

II

На улице было уже черно-сине, золотые снежинки роились в радужно смазанных по краям лимонно-желтых кругах фонарей. На другой стороне разъезженной в черные блестящие лужи дороги светились разноцветные соты пятиэтажных домов. Он закурил сигарету – маленькая розовая зарница коротко осветила ладонь. Славно. Чуть примороженный, неярко окрашенный сладковатой табачной горечью воздух мягко пощипывал грудь. Спешить не хотелось – торопить дорогие минуты, медленно проплывающие в умиротворенном, приятно-усталом бездумье. Мимо, надрываясь, прополз шестьдесят восьмой, набитый как икрой человеческими головами. Светка уже принесла к Новому году икру. Сережка съест – говорят, детям это полезно. Половину, конечно, придется поставить на стол – ее съест Васюков, муж Васюковой, всегда трескает икру, как дьячок из какой-то повести Чехова. И чего Светка привязалась к этим Васюковым? Пригласили бы лучше Мишку и Гарика – так нет: «нажрутся и будут песни орать». Почему орать? Гарик отлично поет под гитару. А Светка – прямо как у Высоцкого: «твои друзья такая пьянь…» Во-первых, они не пьянь, – а во-вторых, лучше пьяный друг, чем трезвый Васюков. Васюкова, видите ли, заведует гастрономическим отделом. Без нее не будет черной икры. Плевать я хотел на икру. Я вырос – ни разу не попробовал этой икры, – и ничего: два пуда выжимаю пятнадцать раз. Левой десять… Он остановил свои мысли – направление, в котором они устремились, было нехорошо. Впереди замаячил уже привычный, неизбежный тупик – застарелое, неразрешимое противоречие между его неприязнью к торговцам, которые все в его понимании были ворами, и сложным чувством… веры, любви, привычки – к жене. Противоречие это счастливо смягчалось тем, что Светка работала не продавцом, а кассиром: по крайней мере, она не орала на очередь и не обвешивала… не орала, это точно: несколько раз он заходил в магазин и нарочно – с чувством жадного и нежного любопытства – наблюдал за непривычно сосредоточенной, волнующе незнакомой женой. Она была по-новому – необычно – красива: в небесно-голубом с темно-синей оторочкой халате, с ярко-красным значком на высокой, возбуждающе острой груди, – и он неизменно испытывал радостное и гордое чувство, когда ее строгое, неприступно-красивое, равнодушное ко всем этим сотням людей лицо расцветало при виде его ласковой домашней улыбкой…

Он перешел дорогу. Движение здесь было односторонним – справа мерцали россыпи красных, слева желтых огней. Хорошо, что он устроился рядом с домом, – до фабрики, когда они въехали в эту квартиру, добираться стало почти полтора часа. И платят здесь хорошо. И вообще… и вообще все хорошо. Где-то он слышал или читал… ах да – проходя мимо старух на подъездной скамейке: уныние – страшный грех. Правильно – страшный. У Белякова вон жена умирает от рака, у Ахапкина сын в тюрьме… у Валентины дочка, семнадцати лет, разбилась насмерть – ехала с парнем на мотоцикле. Зная людей, которые так несчастны, не то что грех, а настоящая подлость жаловаться. Подлость по отношению к этим людям и черная неблагодарность – не знаю к кому, к Богу, к судьбе – быть недовольным жизнью, когда может случиться такое… Надо сказать это Светке, которая завидует, что Васюкова купила белый с золотом гарнитур. Ты радуйся, что мать и отец живые и Сережка здоров – вот где радость-то! а не шкаф под какого-то там Людовика…

Вечер был очень хорош. Воздух стоял неподвижно, как на утренней зорьке. Снежинки выросли, распушились и, падая, гладили его по лицу. В воскресенье надо сходить с Сережкой на лыжах. Можно позвать и Светку, но она не пойдет: «куда мне, с моим задом!…» Между прочим, очень хороший… гм! – она это знает, поэтому так и говорит. А то бы она сказала. Лентяйка… Он затянулся в последний раз и бросил окурок – тот, коротко шипнув, провалился в пуховый сугроб. Ему не надо никакого Людовика, не было бы хуже. Сейчас он поужинает… он сплюнул на дорогу, – и засядет смотреть хоккей, – а Сережкины телескопы будут таращиться на него, тычась в зеленые стекла аквариума…

Он позвонил – по привычке три раза, – хотя у него и были ключи. Он хотел, чтобы ему открыли, – увидеть пускай короткую, озабоченную кухней улыбку на Светкином черноглазом лице. Как всегда, он издалека услышал ее шаги – даже обитые, хрущевские двери были для звуков почти прозрачными. Светка спешила, конечно, из кухни; задники ее босоножек похлопывали, как маленькие ладошки. Он вдруг вспомнил, что со следующей недели вторая смена его – будет возвращаться с работы за полночь. Ну ничего, до следующей недели еще вечер сегодня, вечер завтра и послезавтра, а потом два выходных… Он улыбнулся. Дверь отворилась – пахнуло мягким оранжевым светом и домашним теплом, – и Светка улыбнулась ему в ответ.

– Это мы, – сказал он, переступая порог, и поцеловал ее в горячую душистую щеку. Конечно, нельзя сказать, чтобы он каждый вечер ее целовал, – но сегодня вдруг захотелось… На кухне что-то громко шипело и брызгало; пряный густой аромат – как будто поджаренной колбасы – волнами выплескивался в переднюю. Он шумно потянул носом воздух.

– А-а!… Что это у тебя?