Мазохизм: Юнгианский взгляд - [44]

Хотя мы не можем достичь полной половой идентификации в наших попытках определения мазохизма, мы по-прежнему видим в сексе основное средство выражения тяготения к мазохизму. Независимо от того, является ли сексуальность скрытой и внутренней, слабо ощущаемой и глубоко ритмичной или же открытой и ясной, страстной и пульсирующей, она пронизывает все мазохистские явления. Мазохизм — не столько состояние слабости, сколько состояние восприимчивости и трепетной чувственности. Он открывает нас нам самим и внешнему миру. Мазохизм — состояние полного подчинения переживанию в сфере секса, религии, отношений между людьми и в смерти. Он приводит нас в возбуждение, вызывает пробуждение, придает необычный поворот «обычному» или «нормальному» переживанию. При нашем осторожном внимании и крайнем любопытстве к мазохизму мы можем столкнуться с предопределенностью индивидуального человеческого характера, который, как сказал Гераклит, является Судьбой.

Глава 7. Судьбоносный переход в мазохизме

Он прижимался щекой

К вымытым дождем мостовым,

И он рыдал, попав в силки

Перевоплощения,

И снова вернулся к себе…

ФЕБ СНОУ. «Должно быть, это воскресение»

И ты можешь плакать,

Ты можешь лгать

За все хорошее, что я тебе сделаю,

Ты можешь умереть,

Но когда это случится,

И придет полиция, а ты будешь лежать мертвым,

Вспомни о том, что я говорил.

ПОЛЬ СИМОН. «Все, что было сложено, распадается»

Характер — это судьба, — говорил Гераклит; отличительная сущность мазохизма становится судьбой мазохиста. Боги являются частью человеческой сущности, и называть их богами, а не генетической предрасположенностью или психологическими механизмами, — значит иметь в виду Судьбу, а не фатализм.

Если характер — это судьба, то все, что мы собой представляем, является фатальным, ведет к нашей смерти. Прийти к согласию со своей судьбой — не легко прикоснуться к ней кончиками пальцев, а «войти в ее объятия», пока не захрустят кости.

Одна из моих пациенток, спокойная, умная, склонная к инсайтам, грамотная тридцатилетняя женщина, после десяти месяцев анализа мне призналась, что истинной причиной ее прихода на терапию были ее «мазохистские фантазии». Ее отвращение к себе, а также ее предположение, что она с таким же отвращением будет относиться ко мне, повисло между нами, словно тяжелый, вполне осязаемый занавес. Проявились истоки ее «болезни». Испытывая отчаяние наряду с особым мазохистским мужеством, она упрямо и мучительно решила проникнуть в эту болезнь, установить над ней контроль и ее преодолеть. Стиль ее поведения, как и его содержание, были типичным человеческим мазохизмом. Она колебалась между уравновешенностью, доведенной до совершенства, и периодической потерей самообладания, униженным подчинением и протестом, сразу вызывающим шок. Двигаясь по кругу эротических ощущений очарования и отвращения, удовольствия и боли, гордости и страдания, она все глубже и глубже погружалась в свои фантазии.

С того времени как она признала наличие реального мотива для обращения к аналитику, она понимала (иногда с испугом), что ей было суждено через все это пройти. По ее словам, она ощущала «неотвратимую неизбежность». Завлеченная, затянутая, задавленная беспорядочной массой мазохистских образов, она все больше и больше становилась субъектом воздействия, а не мотивирующим объектом. На терапевтическую работу влияла некая роковая необходимость; женщина должна была восстать против своей судьбы в образах своего мазохизма. Эта конфронтация бесконечно углубляется и создает «нечто третье» за рамками реальности аналитика и пациента. Здесь требуются усилия Прометеевых масштабов.

В основном ее фантазии были сексуальными, и сначала женщина ощущала их прежде всего как наказание. Этот комплекс был «патологическим», вызывал болезненные страдания, и потому она чувствовала себя виноватой. Она ощущала, что быть мазохистской — это наказание, и наказание заслуженное, но вместе с тем настаивала на том, что она не заслужила слишком строгого наказания. Оказавшись в порочном круге, она не могла из него выйти. Подобно Иксиону, попавшему в плен бесконечных несчастий, она чувствовала свою связь с необходимостью постоянно ходить по замкнутому кругу: никакого разрешения проблем, никакого исчезновения проблем, никакого средства их решения. Ей нужно было обязательно видеть, что сковавшие ее цепи Необходимости одновременно были прочными нитями Судьбы, которые проникли в нее и переплелись с ее жизненными установками.

Платон говорил, что все вступающие в мир души проходят перед престолом Ананке (богини Неизбежности), возвышающимся над всеми людьми и богами. В древнегреческом мифе вход в мир определяют три богини Судьбы и Неизбежность. Судьба становится неизбежностью для человека, а неизбежность — его судьбой.

Юнг считал, что неизбежность становится судьбой, когда встает вопрос о смысле. Именно смысл, по его мнению, превращает инстинктивную необходимость в религиозную Судьбу. Но даже до того, как встал религиозный вопрос о ценности или смысле, не было существенной разницы между судьбой и необходимостью. Несмотря на их концептуальное различие, функционально они неразделимы в своем воздействии. При рождении каждого человека присутствует Судьба, и каждая душа перед тем, как вступить в мир, проходит перед престолом Ананке. И «должно быть» Необходимости неотличимо от «должно быть» Судьбы.