Маздак - [69]

Еще девятерых, которые опаздывали округлить рот при знаке пайгансалара, уволокли во тьму. С царем царей ушел Сиявуш другой дорогой…

Все прошли уже из Царского Совета, но продолжали стоять черные люди. Холодную тяжесть ощутил Авраам в груди и животе. Она разливалась по телу, сползала в ноги…

Глава царских писцов Фаруд медленно прошел под крючьями, остановился, повернулся. Мертвый свет падал на его улыбающееся лицо. Была очередь идти Аврааму.

С тихой реальностью приближались висящие в ночи крючья. Тускло поблескивали острые загнутые наконечия. Над головой уже покачивались они. Что–то ледяное коснулось уха…

Все ближе было лицо Фаруда. Только когда завопили за спиной, оглянулся Авраам. Черные тени плясали там, и слышалось тихое шуршание. Армянина Вуника утаскивали во тьму…

На другой день сказали Аврааму, что едет он с посольством к ромеям, в Константинополь. Все та же ночная улыбка была у известившего об этом Фаруда. С нескрываемой враждебностью прикладывал он казенный перстень с печатью к ходатайству о выдаче подорожных денег. И о «красных абрамах» упомянул что–то…

Авраам шел и думал, почему его посылают сейчас к ромеям. О царе царей не убоялся пробормотать Фаруд, что не по–арийски падок тот к жугутским прихвостням, даже имена их помнит…

И врач Бурзой, у которого жил он теперь, удивлялся. Крючьями волокут сейчас всех, кто был в красных диперанах. Лишь вчера бросили под слонов великого арийского певца Кабруй–хайяма. А его отпускают…

«В один день родились мы с тобой, христианин Авраам…» Так сказал ему когда–то Светлолицый. Арийское древнее поверье есть, что судьбы ровесников связаны. Может быть, потому и не потащили его крючьями по указке Фаруда, а сейчас отправляют из Эраншахра…

Врач Бурзой при прощанье сдвинул густые брови, посмотрел в глаза.

— Тебе лучше подольше оставаться у ромеев, мой Авраам… — сказал он.

9

Квадриги мчались, веером вздымая тяжелый мокрый песок на поворотах. Одномастные кони были впряжены в колесницы, голубые и зеленые ленты вились в хвостах и гривах. Такие же — голубые и зеленые — рубашки были у возничих, а на громадном ипподроме по тем же цветам разделялись трибуны. Даже в кесаревой ложе наряду с голубыми были зеленые платья. Когда какая–нибудь квадрига вырывалась вперед, неслыханный рев возникал на трибуне, в чей цвет была она…

Нет, не останется он у ромеев… Авраам это понял, как только переехал границу и медленно затих за спиной теплый бронзовый звон языка пехлеви. Шумели такие же пестрые, как в Нисибине, приграничные базары, много дней вертелись по кругу над ущельями каменнокрасные армянские селения с крестами на скалах. А потом раздвинулась земля, засияло голубое море, и белые колоннады с уходящими в волны лестницами утверждали бесконечную красоту мира…

Ухожены были сады и виноградники в ромейской Кесарии, крепкие сытые рабы трудились в полях и имениях. Бесчисленные виллы стояли по холмам, и легкие невысокие стены окружали их подножья. Давно уже не знала нашествий эта часть империи. Сюда не доходили ни готы, ни прорывавшиеся всякий раз через Кавказ многоликие гунны. Лишь изредка беспокоили с моря вандалы, но в последнее время не решались заплывать дальше Родоса. Люди улыбались друг другу в селениях. А сердце Авраама кровоточило от тоски по черным камням Ктесифона, и не спалось ему ночами…

Вороная квадрига со светло–зелеными лентами вырывалась к финишу, и закричал в победном восторге Авраам, ибо прасины — «зеленые» — были все его друзья в Новом Риме…

К Леониду Апиону, патрицию, ходил он здесь всякий вечер. Торговыми делами в товариществе управлял тот, потому что сюда, в Константинополь, переместилось все. Те же люди, что и на ктесифонском подворье, собирались в двухэтажном складе на берегу спокойного синего залива. Лишь торговые пути стали длиннее и товары вздорожали. Зиндбад–мореход плавал на своих тайярах где–то вкруг Кульзума, огибая Эраншахр. В Палестину и коптскую Александрию везли потом посуху шелк, золото, индийские камни, пряности, а там снова все перегружалось на корабли. Авель бар–Хенанишо уже в третий раз ушел с караваном через Тавриду, гуннские и хазарские земли. Дорого обходилась охрана, потому что гипербореи в шкурах выходили из своих лесов далеко в степь и нападали на путников. Кесарь поощрял прасинов, вершивших денежные и торговые дела в империи. В два с половиной раза выросли поступления в его казну после разгрома товарищества в Эраншахре.

На этот раз взвыли венеты — «голубые». Две их колесницы сразу обошли «зеленых», и первые четыре лошади несли на мощных грудях белую ленточку финиша к кесаревой ложе. На краю трибуны прасинов сидел Авраам и в который раз изумился людскому буйству. Двадцать тысяч «голубых» скакали, били в радости друг друга по спинам, плакали. Через несколько рядов от него в патрицианской ложе старый достойный сенатор Агафий Кратисфен в неистовстве колотил палкой по барьеру. А ведь в предыдущем заезде сам Авраам прыгал, как пьяный козел в ромейских празднествах — брумалиях…

Тот же старый неумный шахрадар, ведший с ромеями переговоры в Нисибине, послан был в Константинополь. Не ему было тягаться с этим Агафием Кратисфеном и холодными кесаревыми евнухами. По–персидски хитрил он и, пожалуй, смог бы обмануть добрую сотню других шахрадаров. Так сказочный воитель Ростам обманывал некогда туранцев, забираясь в их крепости под видом купца. Но совсем в иной плоскости вершилась ромейская политика, и неуклюже мерзкими казались первобытные шахрадаровы ухищрения…