Майя Кристалинская. И все сбылось и не сбылось - [3]

Но ничего этого не знали залы, и тысячи влюбленных в нее людей встречали певицу громовой овацией, еще не видя Кристалинской, а только услышав, что сейчас она будет петь, вот-вот выйдет, и все счастливо напрягались — ну, скорее выходи, Майя, озари зал улыбкой, как тебя не хватало с тех пор, как последний раз мы слушали тебя.

И она не торопясь, не летя на сцену (как часто бывает нынче, когда после приказа «встречайте!», брошенного в зал ведущим, иная певица выбегает на сцену, демонстрируя при этом развязные манеры и дурной вкус в одежде), а скромно, даже стеснительно появляется на ней, и зал гремит, зал вот-вот встанет, и она улыбнется так, как могла улыбаться лишь Кристалинская, и ее тихая приветливость только подстегнет зал, и он будет греметь до тех пор, пока она не возьмет со стойки микрофон и не скажет несколько первых слов. Вот тогда по залу разольется тишина и тоже будет выражением любви к ней тех сотен, а то и тысяч людей, приготовившихся ее слушать…

Почему так случилось, что о Майе Кристалинской не написано ни одной книги, а есть только статьи и количество их невелико? Все внимание пишущих об эстраде отдано персонам значительным, нашим общим любимцам, я это не осуждаю, но круг этот очень ограничен. И, на мой взгляд, к нему должна принадлежать и Кристалинская.

Она из тех, кто, уходя из жизни, остается в нашей памяти. Навсегда.

…Материалом для книги послужили примерно пять десятков встреч с людьми, знавшими Майю и имевшими самое непосредственное отношение к ее жизни и судьбе.

В книге не могло не отразиться время, в котором жила Кристалинская, она была дитя его — и его заложница. Это время проходило и на глазах автора; вполне возможно, что какие-то оценки не совпадут с восприятием тех читателей, что знают о нем не понаслышке. Но, надеюсь, они меня не осудят.

Глава первая Аптекарь из Самары

1

Столичная Тверская ныне более других улиц Москвы пестрит опознавательными знаками новой эпохи, куда угодила Россия вопреки предсказаниям кремлевских политиков о незыблемости советской власти и социалистического строя на одной шестой части земного шара. Улица Горького ушла в историю, вернув долг «потонувшей» было Тверской, — каждая новая формация устроена так, что предыдущая, канувшая в Лету, все же напоминает о себе: в городах — прежде всего зданиями, переданными по наследству другому времени. Так, послереволюционной Москве досталось все, чем богат был город до октябрьского переворота: дворянские и купеческие особняки, серые, весьма затейливой архитектуры домища, похожие один на другой, в них селился средний класс. В двадцатых начала строиться «социалистическая» Москва, и появились безликие коробки. Эта смесь вошла теперь в новую эпоху, которая облагородила ту же Тверскую новыми гигантами, прилизав старые, вычистив их, придав им европейский вид, тем самым превратив центр нашей столицы в показатель не столько сегодняшней мощи, сколько грядущего богатства России. Добро бы так, да только исчезающую белокаменную — жалко.

И вот в этот новый город все же заглянуло далекое прошлое. Как говорят немцы — «плюсквамперфект». Замелькали в стеклах парящихся в пробках «мерседесов», «ауди», «тоет», карликовых на их фоне стареньких «Жигулей» таблички с названиями улиц, на которые когда-то глазели приезжающие в Москву крестьянские дети с котомками, купцы в поддевках, барышни, сидящие в возках, и чиновный люд на рысаках, — вокруг Тверской появились вновь забытые уже названия: Старопименовский, Брюсов, Камергерский, а неподалеку от теперь уже официально названного, как раньше, «Елисеевского» — Глинищевский. А вечерами вдруг загорается напротив бронзового Александра Сергеевича крупными буквами «Макдональдс» — вот бы порадовался поэт аккуратно завернутому в салфетку гамбургеру!

Глинищевский. В Москве середины двадцатого века, стершей со своих домов названия слобод и производные от имен князей, купцов, навесившей имена нового поколения революционеров, писателей, артистов, ученых и прочего элитного люда, высоко ценимого советской властью, этот переулок стал улицей, и присвоено ей было имя Немировича-Данченко, выдающегося сподвижника великого Станиславского. И между прочим, не случайно — потому что в честь его надо было улицу переименовать — и назвали высокие власти (тогда этот вопрос решался не на московском «уровне») Глинищевский переулок именем человека, который жил здесь несколько лет, да еще внес большой вклад в его внешний вид. В сталинские времена о кончине деятеля такого ранга, как народный артист СССР Владимир Иванович Немирович-Данченко, оповещали не только некрологом в газетах, но и специальным сообщением «от Центрального Комитета ВКП (б), Совета Народных Комиссаров СССР и Президиума Верховного Совета СССР». И там же помещалось решение ЦК, СНК и ВС «об увековечении памяти». А это означало переименование очередной улицы.

Если пройти по Тверской, грохочущей, отфыркивающейся, скрипящей тормозами или шуршащей в дождь по мокрому асфальту сотнями колес сразу, затем свернуть в Глинищевский и пройти несколько сот метров среди относительной тишины, то слева перед вами развернется дом-громадина в несколько подъездов. Дом — неприступная крепость с огромной аркой, откуда может выйти целый полк сразу, но куда войти было дано далеко не каждому смертному, судя по мемориальным доскам, по количеству которых он уступает разве что «дому на набережной»; жили здесь народные артисты СССР, лауреаты и даже депутаты, имена же их, если бы эти театральные короли и королевы жили в разных домах, могли бы принести каждому дому всемосковскую известность.