Майский цветок - [36]

Когда шествіе достигло взморья, то зазвонили колокола, примѣшивая свою веселую болтовню къ ропоту волнъ. Зѣваки спѣшили попасть вовремя, чтобы ничего не пропустить изъ церемоніи. Тамъ, на открытомъ мѣстѣ, стоялъ на пескѣ «Цвѣтъ Мая», окруженный черною движущеюся толпою; блестящій, лакированый, облитый золотыми лучами солнца, онъ простиралъ къ голубому небу свою тонкую и изящно-наклоненную мачту, на верхушкѣ которой качался букетъ искусственныхъ травъ и цвѣтовъ, служившій отличительнымъ признакомъ каждой новой лодки и остававшійся тамъ до тѣхъ поръ, пока его не развѣютъ бури.

Ректоръ и его люди прокладывали священнику дорогу въ толпѣ, которая тѣснилась вокругъ судна. У кормы стояли крестная мать и крестный отецъ: синья Тона, въ новой мантильѣ и юбкѣ, и дядя Марьяно въ шляпѣ и съ тростью, одѣтый по-барски, ни дать, ни взять, какъ когда ходилъ въ Валенсію говорить съ префектомъ.

Вся семья являла столь торжественный видъ, что пріятно было взглянуть. На Долоресъ было розовое платье, великолѣпный шелковый платокъ на шеѣ, а пальцы всѣ въ кольцахъ. Антоніо важно стоялъ на палубѣ, въ курткѣ, новой съ иголочки, въ чудесной шапкѣ, сдвинутой на ухо, и гладилъ себѣ усы, очень довольный, что стоитъ на виду у всѣхъ красавицъ. Внизу, около Росеты, стояла его жена, Росарія, которая ради торжественнаго событія помирилась съ Долоресъ и нарядилась въ свое наилучшее платье. Что касается Ректора, то онъ былъ ослѣпителенъ; онъ походилъ на англичанина въ своемъ роскошномъ синемъ шерстяномъ костюмѣ, привезенномъ ему изъ Глазго механикомъ одного парохода; a на жилетѣ у него висѣла вещь, употребляемая имъ въ первый разъ въ жизни: цѣпь изъ накладного серебра, толщиной съ канатъ его лодки.

Въ этомъ прекрасномъ зимнемъ костюмѣ онъ обливался потомъ, но работалъ локтями, чтобы не дать толпѣ затолкать священника и крестныхъ.

– Ну, господа! Немного потише! Крестины – не потѣха. Потомъ повеселитесь!

И, чтобы подать примѣръ этой непочтительной толпѣ, онъ принялъ сокрушенный видъ и снялъ шляпу въ то время, какъ священникъ, тоже потѣвшій подъ тяжелою ризой, искалъ въ требникѣ молитву, начинавшуюся такъ: «Propitiare, Domine, supplicationibus nostris, et benedic navemistam…»

Воспріемники, серьезные, съ опущенными глазами стояли направо и налѣво отъ священника. Пономарь слѣдилъ за священнодѣйствующимъ, готовясь отвѣтить: «Аминь!» Толпа, обнаживъ головы, стихала, сосредоточивалась и какъ бы недоумѣвала въ ожиданіи чего-то необычайнаго.

Донъ Сантіаго хорошо зналъ свою публику. При полной тишинѣ, медленно и торжественно, часто останавливаясь, выговаривалъ онъ каждое слово молитвы. А Ректоръ, у котораго въ головѣ мутилось отъ волненія, кивалъ на каждую фразу, точно впивая въ себя все, что говорилъ по латыни священникъ его «Цвѣту Мая». Онъ успѣлъ схватить только конецъ одной фразы: «Arcam Noe arabulantem in diluvio»; и преисполнился гордости, смутно догадываясь, что его лодку сравнили съ судномъ, самымъ знаменитымъ въ христіанскомъ мірѣ, такъ что самъ онъ становится будто кумомъ и товарищемъ веселаго патріарха, перваго моряка на свѣтѣ.

Синья Тона подносила къ глазамъ платокъ, плотно прижимая его, чтобы не дать брызнуть слезамъ.

Окончивъ молитву, священникъ взялъ кропило.

– Asperges…

И корма судна покрылась водяною пылью, которая капельками потекла по крашенымъ доскамъ. Затѣмъ, все предшествуемыя хозяиномъ, который расталкивалъ толпу, и въ сопровожденіи пономаря, бормотавшаго «аминь», священникъ обошелъ кругомъ судна, кропя и повторяя латинскія слова.

Ректоръ не хотѣлъ вѣрить, что церемонія уже окончилась. Надо было освятить и внутри: палубу, каюты, трюмъ. «Ну, Донъ Сантіаго! Еще немножко! Вѣдь онъ знаетъ, что Паскуало не останется въ долгу».

И священникъ, улыбаясь умоляющему виду хозяина, подошелъ къ лѣсенкѣ, приставленной къ лодкѣ, и отважился поднятвся наверхъ въ своей неудобной ризѣ, которая въ лучахъ заката походила издали на спинку какого-то блестящаго ползучаго насѣкомаго.

Когда все было освящено, священникъ удалился, сопровождаемый только маленькимъ пѣвчимъ; a народъ бросился къ лодкѣ, точно съ намѣреніемъ взять ее приступомъ. «Теперь можно ее снаряжать»!

Всѣ кабаньялскіе озорники были тутъ, взъерошенные, крикливые, ревѣли, обращаясь къ воспріемникамъ:

– Миндалю, конфектъ!..

На палубѣ улыбался величественно г. Маріано. «Скоро узнаютъ, какія есть вкусныя вещи! Онъ истратилъ унцію золота, чтобы сдѣлать честь своему племяннику». Онъ наклонился и запустилъ руки въ корзины, стоявшія у его ногъ.

– Лови!

И первый залпъ леденцовъ, жесткихъ, какъ пули, полетѣлъ въ орущихъ ребятъ, которые, вступивъ въ драку изъ-за миндаля и конфектъ съ корицей, валялись по песку, заворотивъ юбченки и показывая сквозь дыры въ штанишкахъ красноватое тѣло шалуновъ, привыкшихъ къ праздному блужданію.

Антоніо откупоривалъ кувшины можжевеловой водки, приглашая своихъ друзей съ покровительственнымъ видомъ, какъ будто угощеніе исходило отъ него. Простая водка лилась полными кружками, и всѣ подходили выпить: таможенные солдаты, съ ружьями на плечахъ; владѣльцы другихъ лодокъ, босые, одѣтые, точно паяцы, въ желтую байку; маленькіе юнги въ отрепьяхъ, но за поясомъ съ ужасными ножами, ростомъ съ нихъ самихъ.