Майор Барбара - [8]

Возвращение Барбары в строй может еще составить тему для исторического драматурга будущего. Вернуться в Армию Спасения, зная, что даже члены Армии пока не спаслись, что нищета не благодать, а мерзейший из грехов, что, выбирая в качестве эмблемы для Армии спасения Кровь и Огонь, а не Крест, генерал Бут, может быть, сам того не ведая, действо­вал по наитию свыше, — что-то да значит. И то, что все это знает дочь Эндру Андершафта, сулит перспективы получше, чем раздача хлеба и патоки за счет Боджера.

Как показателен этот инстинктивный выбор военного ти­па организации, эта замена органа барабаном. Не говорит ли это о прозрении членов Армии спасения, догадывающихся, что нужно в полном смысле слова сражаться с Дьяволом, а не про­сто обращать против него молитвы. Правда, пока они еще не совсем выяснили его точный адрес. Но уж когда выяснят, то могут сильно расшатать чувство безопасности, выработавшее­ся у Дьявола на основе опыта: он привык, что бранные слова вре­да не причиняют, даже если они произносятся красноречивыми эссеистами и лекторами или единодушно звучат на публичных митингах, где горячо обсуждаются предложения выдающихся реформаторов. Принято считать, что французская револю­ция — дело рук Вольтера, Руссо и энциклопедистов. Мне она представляется делом рук людей, которые пришли к выводу, что добродетельное негодование, язвительная критика, убеди­тельная аргументация и писание назидательных брошюр, даже когда все это исходит от серьезнейших и остроумнейших лите­ратурных гениев, так же бесполезны, как и молитвы. Ибо дела шли все хуже да хуже, хотя «Общественный договор» и пам­флеты Вольтера находились в зените славы. В конце концов, как нам известно, вполне почтенные горожане и ревностные филан­тропы попустительствовали сентябрьским убийствам, так как на опыте успели убедиться, что, если они удовлетворятся при­зывами к гуманности и патриотизму, аристократы, хоть и прочтут их призывы с величайшим удовольствием, высоко оце­нят, расхвалят авторов и выразят восторг, все равно не пре­кратят сговоров с иностранными монархистами, имея целью задушить революцию и восстановить прежнюю систему со все­ми сопутствующими явлениями варварской мести и безжалост­ного подавления народных свобод.

Тот же урок в девятнадцатом веке был повторен в Ан­глии. Девятнадцатый век повидал утилитаристов, христиан­ских социалистов, фабианцев (сохранившихся до наших дней); увидел Бентама, Милля, Диккенса, Раскина, Карлейля, Батлера, Генри Джорджа и Морриса. А в результате всех их усилий мы имеем Чикаго, описанный мистером Эптоном Синклером, и Лондон, где люди, которые платят деньги за возможность развлечься на моем спектакле созерцанием Питера Шерли, вы­гнанного на улицу умирать с голоду в сорок лет, потому что на его место можно взять за те же деньги более молодых ра­бов — люди эти не принимают и вовсе не собираются прини­мать никаких мер для организации общества таким образом, чтобы отменить этот каждодневный позор. Я, проповедовав­ший и писавший памфлеты, как всякий энциклопедист, спешу признаться, что мои методы не дают никакого результата и не дали бы, будь я даже Вольтер, Руссо, Бентам, Маркс, Милль, Диккенс, Карлейль, Раскин, Батлер и Моррис вместе взятые, даже если бы прикинуть еще Еврипида, Мора, Монтеня, Мольера, Бомарше, Свифта, Гете, Ибсена, Толстого, Иисуса и пророков (а в каком-то смысле все они и есть я, поскольку я стою на их плечах). Имея перед собой задачу сделать из тру­сов героев, мы, апостолы бумаги и искусные чародеи, преуспели только в том, что придали трусам все чувства героев. Но тер­пят-то они любую мерзость, приемлют любой грабеж, поко­ряются любому давлению. Христианство, возведя покорность в достоинство, лишь отметило в бездне ту глубину, на которой теряется само понятие стыда. Христианин подобен диккенсов­скому врачу в долговой тюрьме, расписывающему новичку ее не­выразимый покой и надежность: ни тебе кредиторов, ни деспо­тичных сборщиков налогов, ни арендной платы; ни тебе назойливых надежд, ни обременительных обязанностей — ниче­го, кроме отдохновения и надежной уверенности, что ниже пасть некуда.

И вдруг в самом жалком уголке этого христианского ми­ра, разлагающего душу, снова возрождается жизнь. Умение ра­доваться, этот священный дар, давно свергнутый с престола адским хохотом издевательств и непристойностей, внезапно, как по волшебству, начинает бить ключом из зловонной пыли и грязи трущоб; бодрые марши и пылкие хвалы воссылаются к небесам людьми, в чьей среде нагоняющий тоску шум, назы­ваемый духовной музыкой, служит обычно объектом насмешек. Разворачивается флаг с эмблемой «Кровь и Огонь» не в знак кровожадной мести, а потому, что огонь — это красиво, а кровь имеет великолепный животворный красный цвет; страх, который мы льстиво именуем нашим «я», пропадает, и преобра­женные мужчины и женщины несут свою веру сквозь преображенный мир, именуя своего вождя генералом, себя капитанами и бригадирами и организацию в целом Армией. Они молятся, но - молятся лишь о восстановлении и прибавлении сил для борьбы и насущных деньгах (примечательный факт); они проповедуют, но не покорность; они готовы к дурному обращению и поноше­нию, но принимают их не в большей степени, чем это неизбежно, и занимаются тем, чем дает им заниматься мир, включая воду и мыло, краски и музыку. В таких занятиях таится опас­ность, а где есть опасность, там есть надежда. Нынешняя на­ша безопасность — одно название, она не что иное, как зло, ставшее неодолимым.