Майлз Уоллингфорд - [40]

Пока я живу, моя память будет хранить образ Люси, какой она была в ту минуту. Она считала Грейс самой дорогой своей сестрой, любила ее так как может любить только сердечная, благородная, преданная женщина; все же Люси напряженно думала о том, как ей должно говорить со мной, и только заботу обо мне я читал в ее печальных и тревожных глазах. Она приучила себя стойко нести бремя своего страдания, с надеждой и верой принимая все, что выпадало на ее долю; вероятно, участь моей сестры казалась ей скорее завидной, нежели прискорбной, хотя она искренне сострадала мне. Это самоотречение несказанно тронуло меня, я взял себя в руки; если бы не Люси, я не смог бы вынести того, что происходило в течение последующих нескольких часов. Мне было стыдно обнаруживать свои чувства в присутствии той, которая обнаружила такую тихую, но подлинную стойкость и силу духа, той, в чьем сердце жили самые возвышенные человеческие чувства. Печальная улыбка, которая на мгновение озарила лицо Люси, когда она с беспокойством всматривалась мне в лицо во время нашей беседы, была исполнена смиренного упования и христианской веры.

— Господи, да будет воля Твоя, — только и смог прошептать я. — Небеса больше подходят для такой души, чем наш бренный мир.

Люси сжала мне руку, видимо, моя кажущаяся стойкость успокоила ее. Она велела мне подождать там, где я был, пока она сама не скажет Грейс о моем возвращении из церкви. Сквозь открытую дверь я видел, как Люси просила негритянок удалиться, и вскоре я услышал шаги мистера Хардинджа; он направлялся в соседнюю комнату, служившую чем-то вроде прихожей для тех, кто проникал в комнату больной через общий вход. Я вышел навстречу своему достойному опекуну, и через минуту Люси оказалась рядом со мной. Одного слова девушки было достаточно, чтобы ненадолго задержать нас, сама же Люси возвратилась в комнату Грейс.

— Господь да помилует нас, дорогой мой мальчик, — воскликнул пастырь, то ли взывая к Богу, то ли скорбя, — именно «нас», не только тебя, ибо Грейс всегда была дорога мне как мое родное чадо. Я знал, что нам не избежать беды, и молился, чтобы Господь приготовил нас всех к ней и чтобы смерть Грейс принесла плод в душах наших, старых и молодых, но сказано: «… о дне же том и часе никто не знает»note 32, и смерть всегда застает нас врасплох. Мне нужен письменный прибор, Майлз, а ты выбери из своих слуг посыльного, пусть этот человек будет готов отправиться в путь через полчаса, ибо я управлюсь с моим письмом даже скорее.

— Боюсь, советы врача нам больше не понадобятся, дорогой сэр, — отвечал я. — У нас есть указания Поста, и Грейс находится под присмотром нашего семейного врача, почтенного доктора Вурца, который несколько дней тому назад дал мне понять, что он не видит иных средств предотвратить несчастье, которого мы все страшимся, нежели те, что мы уже применяем. Все же, сэр, мне было бы спокойней, если мы смогли бы уговорить доктора Барда переправиться через реку; я думал еще раз послать Наба с таким поручением.

— Да, да, так и следует поступить, — ответил мистер Хардиндж, придвигая к себе столик, на котором лежало несколько рекомендаций, написанных доктором Вурцем, — они выполнялись нами скорее для проформы, чем в надежде на улучшение самочувствия сестры, — и, продолжая беседовать со мной, принялся писать. — Так и следует поступить, — повторил он, — тогда Наб отнесет это письмо на почту на восточном берегу реки, таким образом оно скорее дойдет до Руперта.

— До Руперта! — воскликнул я таким тоном, что тут же пожалел об этом.

— Разумеется, мы должны послать за Рупертом, Майлз. Он всегда относился к Грейс как брат; бедняга будет весьма огорчен нашим небрежением, если мы забудем о нем в подобных обстоятельствах. Ты, кажется, удивлен, что я собираюсь позвать его в Клобонни?

— Руперт пребывает сейчас у Источников, сэр, наслаждается обществом мисс Мертон, не лучше ли оставить его в покое?

— Что бы ты стал думать, Майлз, когда бы Люси была при смерти, а мы забыли бы известить тебя о том?

Вероятно, я бросил на доброго старика такой негодующий взор, что даже при его «святой простоте» он не мог не увидеть огромной разницы между действительным положением вещей и придуманным им примером.

— Ты прав, бедный Майлз, совершенно прав, — извиняющимся тоном добавил мистер Хардиндж, — я вижу, что мое сравнение неуместно, хотя я уже стал надеяться, что ты опять смотришь на Люси как на сестру. Но все же мы не должны забывать о Руперте… а вот и мое письмо.

— Слишком поздно, сэр, — проговорил я хрипло, — сестра не доживет до вечера.

Я понял, что мистер Хардиндж был не готов к тому, он побледнел, и, когда стал запечатывать конверт, руки его задрожали. Все же, как я узнал после, письмо было отправлено.

— Господи, да будет воля Твоя! — прошептал достойный пастырь. — Если в том Его святая воля, мы не должны скорбеть, что еще одна кроткая христианская душа призвана предстать перед лицом Божиим! Руперт может, по крайней мере, приехать, чтобы вместе с нами поклониться праведнице, которая уходит от нас.

Я не мог противиться такой искренности и добросердечию, даже если бы это было в моей власти; к тому же нас позвали в комнату Грейс, и все мои мысли обратились к ней. Глаза сестры были теперь открыты. Увидев их неземное или, вернее, потустороннее выражение, я содрогнулся, почувствовал, что сердце у меня упало, как бывает в минуты отчаяния. Не могу сказать, что я заметил на ее лице ужасающую печать смерти, просто я увидел проблески того внутреннего света, который появляется, когда душа подходит к порогу иного бытия и должна порвать связь со всем, что оставляет здесь. Вряд ли я не почувствовал укола разочарования при мысли о том, что моя сестра могла быть совершенно счастлива без моего участия. Мы все столь себялюбивы, что даже самые невинные наши желания бывают отравлены примесью этого болезненного свойства нашей натуры.