Майами - [26]

Ее глаза прищурились.

— Не беспокойся, Криста, — сказала она не без коварства. — Мы найдем тебе кого-нибудь, чтобы ты не скучала на приеме у Мери. И правда, у меня есть для тебя на примете идеальный партнер. О, Господи, да просто великолепный. И уж мы постараемся там не скучать.

5

Питер Стайн стоял на шатком плотике у борта своей 43-футовой «Тиары», неотрывно глядя на аквамариновый океан. Видимость была превосходной до самого дна, и он мог четко различать очертания рифа на глубине шестидесяти футов под судном. Такое случалось нечасто в начале лета, и от этого он чувствовал себя настолько хорошо, насколько хорошо мог себя чувствовать, когда ему нужно было писать, но не писалось. Проклятье! Вот она промелькнула снова. Сирена вины. Он старался прогнать ее из головы, сосредоточиться вместо этого на очертаниях подводной статуи Нептуна, которая поднималась из коралла. Она напоминала ему о более крупной и более красивой статуе Христа, погруженной в средиземноморские воды возле Порто Венеры. И все-таки, это была не такая уж плохая попытка его соотечественников, которые обычно оказывались более удачливыми в настройке своей психики, чем души. Он взглянул вверх на небо, а затем в сторону берега, где отель «Брикерс», символ старого Палм-Бич, торчал в монументальной самодостаточности над береговой линией. Он пользовался им, как маркером, чтобы отыскивать приблизительно местонахождение рифа — по прямой линии в миле от четвертого окна справа от левой башни. Прибор «Импульс», указывающий рельеф дна, настраивался уже более тонко на донные рифы. Скоро он окажется в саду, глубоко на дне океана, который он любил больше, чем людей, почти так же сильно, как и свою драгоценную работу, и приблизительно так же, как жизнь. Там, внизу, царил покой, плавали неторопливые рыбы. Он чувствовал себя словно взвешенным в восьмидесятиградусной воде, плавучий, спокойный, далекий от трудных слов, которые были для него одновременно тяжким крестом и спасением. Там, в безмолвии, он мог растворяться среди красок, более ярких, чем реальность, и очертаний, которые давали основание для иллюзий. Это было его убежищем. Здесь смягчался его гнев, успокаивались пульсирующие эмоции, утихала паника.

— Ты собираешься сделать одиночное погружение?

Райен ван дер Камп согнулся возле штурвала «Тиары» и перевел двигатель на холостой ход. Он спокойно говорил сквозь потрескавшиеся узкие губы, задавая вопрос своему боссу и другу. Однако ответ он уже знал. Существовал ряд признаков, которые Питер Стайн не смог заблокировать. К примеру, о многом говорил язык его тела. Худое и жилистое, оно было перекручено, словно он прошел сквозь пытки инквизиции. Могучая грудная клетка, руки с деловой мускулатурой решительно подбоченились, а ноги, длинные и сильные, неудобно стояли близко друг к другу на качающейся площадке. Плечи сгорбились, а голова ушла в пещеру, которую они образовали. Вся поза говорила о желании защититься от окружающего мира. Однако Райен знал, что это желание вызвано не страхом. Для друга, знавшего его, позиция Питера Стайна ясно говорила о том, что одиночество было результатом свободного выбора. Внешний мир был испробован и сочтен назойливым и, как результат этого, когда он нуждался во вдохновении, то заглядывал скорее внутрь себя, чем смотрел на окружающих. Его глаза несли неизменную мысль-послание. Глубоко посаженные под нахмуренными бровями, они были карими, большими и умными, служа окошком в блестящий мозг, который рано или поздно найдет решение тех проблем, что так назойливо донимали ею. Копна волос, черных, густых и взлохмаченных, увенчивала тревожное лицо, мужественная красота которого казалась оскорбительной для гениального мозга, помещавшегося в черепной коробке.

— Предполагаю, — сказал Питер, обходясь как можно меньшим количеством слов.

Райен улыбнулся. Он понимал Питера так, как никто. Они чувствовали друг друга, поскольку ни один из них не был чужд мукам. В свое время Райен был во Вьетнаме. Его медали свидетельствовали о том, что он хорошо научился убивать, однако шрамы в душе рассказывали историю его собственного эмоционального самоубийства. Раны Питера были самострелом, бесконечным самоубийством, каковым была и жизнь, посвященная искусству, неустанная борьба за совершенство, которому мир отдавал должное, но которое, по его мнению, всегда было за гранью его понимания. И сейчас он хотел нырнуть один, как это обычно и делал. Разумеется, нельзя было назвать это разумным. Профессиональные аквалангисты всегда ужасались его враждебности к общепринятому обычаю идти на погружение вместе с «приятелем». Однако Питера это не волновало. Он не играл в «приятелей». Разлученный с дочерью, которую обожал, но видел редко, он был законченным отшельником, погруженным в рип-ван-винклевский мир изоляции творца. Если бы он относился к тому сорту мужчин, которые могут иметь друзей, ему не понадобилось бы искать убежище на океанском дне. А опасность его не беспокоила. Это было уделом простых смертных с их работой от девяти до пяти, закладными бумагами и глупыми праздниками, которых они с нетерпением дожидались. Если что-нибудь уведет его из жизни, тогда борьба останется позади. Не будет больше поединков с чистым листом бумаги. Никогда снова он не услышит зловещего молчания пишущей машинки. Проклятые слова превратятся в атомы и разбегутся среди планктона, попадут в рыбьи кишки, потом их, возможно, съедят дети вместе с рыбными палочками на тысячах ужинов возле телевизоров. И это будет подходящим концом для слов, столь любимых и столь отвратительных ему. Тут он издал короткий, резкий смешок, тоскуя по нормальной жизни, которой ему никогда не суждено испытать.