Маяковский начинается - [12]

не с тобою.

И в разные стороны

клонятся плечи,

хоть общие

сердцу страшны перебои!

Неназванный друг мой,

с тобой говорю я:

неужто ж безвстречно

расходятся реки?

Об общем истоке

не плещут, горюя,

и в разное море

впадают навеки?

Но это ж и есть

наша гордость и сила:

чтоб — с места сорвав,

из домашнего круга,

нас силой искусства

переносило

к полярным разводьям

зимовщика-друга.

Ты помнишь тот дом,

те метельные рощи,

которые —

только начни размораживать —

проснутся

от жаркого крика:

«Извозчик!» —

из вьюги времен,

засыпающей заживо.

Мороз нам щипал

покрасневшие уши,

как будто хотел нас

из сумрака выловить,

а ты выбегал,

воротник отвернувши,

от стужи,

от смерти спасать

свою милую.

Ведь уши горели

от этого клича,

от этого холода времени

резкого!

Ведь клич этот,

своды годов увелича,

по строчкам твоим

продолжает свирепствовать!

Так ближе!

Не в буре дешевых оваций

мы голос натруженный

сдвоим и сгрудим,

чтоб людям

не ссориться,

не расставаться,

чтоб легче дышалось

и думалось людям.

Ведь этим же

и определялась задача,

чтоб все,

что мелькало

в нас самого лучшего,

собрать,

отцедить,

чтоб, от радости плача,

стихи наши стали

навеки заучивать.

Ведь вот они —

эти последние сроки, —

задолженность молодости

стародавняя, —

чтоб в наши

суровые

дружные строки

сегодняшних дней

воплотилось предание.

МАЯКОВСКИЙ РЯДОМ

Мне

       и рубля

               не накопили строчки…

Маяковский, «Во весь голос»

Не в приступе сожалений поздних

и не для того,

чтоб умаслить молву, —

боясь,

чтоб не вышел

великопостник, —

я начинаю эту главу.

Мне в Маяковском

важны — не мощи,

не взор,

горящий бесплотным огнем;

страшусь,

чтоб не вышел он

суше и площе,

чем жизнь —

всегда клокотавшая в нем.

Теперь,

на стене,

застеклен и обрамлен,

глядит он с портретов,

хмур и угрюм.

А где ж

его яростный темперамент,

везде поднимавший

движенье и шум?

Разве

из этого матерьяла

он сделан,

что тащат биографы в ГИХЛ?

В нем каждая жилка

жизнью играла

и жизнью играть

вызывала других!

Но мало было игроков:

один — хоть смел,

да бестолков;

другой — хоть и толков,

да скуп:

навар —

на свой снимает суп…

Обычный вид:

соратник

тыщонок сто царапнет

и мчит,

зажав под мышку,

запихивать на книжку.

Устроились все

от велика до мала;

обшились, отъелись,

зажили на дачах.

Такая ли участь

его занимала —

зарытых костей

да зажатых подачек?

Он все продувал

с быстротою ветра;

ни денег,

ни силы своей — не жалел.

Он сердца валюту

растрачивал щедро.

Сердца — а не желе!

Не с тем,

чтоб пополнить

прорехи бюджета,

в заре,

наклоняя вихор к вихру,

мы с ним заигрывались

до рассвета

в разную карту,

в любую игру.

Он играл

на все,

что мнилось, пелось —

сердцу человечьему сродни.

Он играл

на радость и на смелость,

на большого будущего дни.

Ветерком рассветным обвеваем,

заполняя улицу собой,

затевал он игры

и с трамваем,

с солнцем, с башней, с площадью,

с судьбой.

Город спал,

тащилась в гору клячи,

падал редкий сухонький снежок;

он сказал мне:

«После неудачи

пишется особенно свежо!»

Вкруг его фигуры

прочной, ладной

воздух накалялся до жары,

и летели

в празелень бильярдной

лунами мелькавшие шары.

Вкруг него

болельщики, арапы,

мазчики, маркеры и жучки

горбились, теснились —

поцарапать,

оборвать червончиков клочки.

Ну и шла ж игра!

Кии сгибались,

фонари мигали с потолка —

на огромно выпяленный палец,

на овал

тяжелого белка.

Все огнем текло:

партнеры, ставки

разной масти и величины;

разгорался

самый тугоплавкий;

были все

в игру вовлечены.

Кто-то

кофе пил в соседнем зале;

чьей-то рыбы блекла чешуя…

«Вы вдвойне идете!

Заказали?

Не платите,

отвечаю я!»

Суетится

один краснобай несвежий,

по брюшку цепочкой обвит…

Маяковский

в угол

крупного режет,

а тот ему под руку

говорит:

«Опускайся на дно,

понапрасну сил,

дорогуша моя,

не трать!»

Маяковский

плечом его отстранил

и продолжает играть.

«Ну, такого не сделать ему

нипочем!

Это вам —

не стишки писать!»

Маяковский

оттер его вновь плечом

и опять продолжает играть.

Наконец,

когда случилось рядом

стать, —

как будто видя в первый раз,

Маяковский

кинул сверху взглядом,

за цепочку взял его,

потряс…

Застыл остряк

с открытым ртом:

«Златая цепь на дубе том!»

Пишут,

бодрясь от вздыбленных слов,

усилием морща лоб,

и мелких статей

небогатый улов

бумажным венком — на гроб.

Что есть,

что нету их —

все равно:

любительское дрянцо.

А лучше всех его помнит

Арнольд —

бывший эстрадный танцор.

Он вежлив, смугл, высок, худощав,

в глазах — и грусть и задор;

закинь ему за спину

край плаща —

совсем бы тореадор.

Он был ему спутником

в дальних ночах;

бывают такие —

неведомы

в людской телескоп,

а небесный рычаг

их движет

вровень с планетами.

Он помнит

каждое слово и жест,

живого лица выражение.

Планета погасла,

а спутник — не лжец —

еще повторяет движение.

Собрались однажды

любители карт

под вечер на воле

в Крыму.

И ветер,

как будто входя в азарт,

сдувал

все ставки

к нему.

Как будто бы ветром —

счастья посыл

в большую его ладонь.

И Маяковский,

довольный, басил:

«Бабочки на огонь!»

Азарта остыл каленый нагрев;

на море — и тишь и гладь;

партнеры

ушли во тьму, озверев…

«Пойдем, Арнольд, погулять!»

«Пошли!»

«Давай засучим штаны,

пошлепаем по волне?»

«Идет!» — И вдаль уходят они

навстречу тяжелой луне.

Один высок,

и другой высок,

бредут — у самой воды,

и море,

наплескиваясь на песок,

зализывает следы…

Вдруг Маяковский

стал, застыв,

голову поднял вверх.

В глазах его

спутники с высоты

отсвечивают пересверк.

Арнольд задержался