Маяк на Дельфиньем - [14]

«Но почему, — мучительно размышлял он спустя некоторое время, — почему они не прижились на Утреннем лесе?! Должно быть, цель их существования самоотверженная любовь к человеку… А как ее проявить в мире, где никому ничего не грозит?»

В первое время Гиги Квес оставался равнодушным к великолепию дендропарка, в сердце которого расположились корпуса дома отдыха. Неудивительно: на Утреннем лесе в изобилии росли все те деревья, цветы, кустарники, что и здесь, а также много таких, какие не встречались на Земле.

Кроме того, его раздражали многочисленные туристы, допускавшиеся на территорию парка дважды в неделю.

Они покупали входные билеты и послушной гурьбой брели за экскурсоводом; зачарованно повторяя экзотические названия, словно сговорившись, обменивались неизменными репликами:

— Вот это да!

— Не скажи — красотища-то какая…

— И чего только людям в голову не придет! Глянь-ка: обыкновенная елочка, как у нас, а рядом… как он называется? «Трахикарпус форчуна»… И придумают же!

— Ой, мама, кактус!

— Не кактус, девочка. Это — агава. В переводе с греческого означает: «достойный удивления»… Теперь ты видишь, как полезно знать языки?

Поначалу Гиги возмущали эти, бессмысленные на его взгляд, восклицания. Утренний лес с честью носил свое имя: планета в самом деле была сплошь зеленая — настоящая природная фабрика кислорода. Высотные дома не нарушали первозданной гармонии некогда безлюдного мира. Что же могло восхищать в жалком искусственном парке, занимавшем несколько десятков гектаров и огороженном высокой стеной от мира бетона, металла, ядовитых выхлопов автомашин и раздражающего перестука поездов?

Поразмыслив, он проникся чем-то вроде сочувствия к этим пленникам городов, раз в год — на двадцать четыре или восемнадцать дней — получавшим возможность вступать в контакт с природой.

Но какой природой? Гиги вспомнил: дендрарий — от греческого dendron, дерево, — это специальный (!) сад, где древесные и кустарниковые растения высажены в открытом грунте по определенному плану (!), — и ему стало жаль землян. Ведь то, что они с наивным восторгом называли природой, было не чем иным, как делом человеческих рук. Она была искусственной — вся эта пресловутая красота! Бедные, бедные земляне, люди семидесятых годов двадцатого века, его далекие предки…

— …А теперь, граждане, соберемся вот тут, у этой пальмы, и сфотографируемся на память о чудесном парке и прекрасной южной природе! — В голосе благообразной пожилой женщины-экскурсовода, звучавшем до сих пор с некой таинственной сдержанностью, зазвенели повелительные нотки. Заинтересованный, Гиги наблюдал, как слегка ошарашенные этим натиском, люди покорно сбивались в плотную кучку. Энергичная черноволосая дама с персидскими глазами расставляла и рассаживала их в порядке, которого, очевидно, требовали каноны фотографического священнодейства.

— Карточка — рубль! — весело приговаривала она, ворожа над камерой. Чуточку правее, пожалуйста… это я вам говорю, симпатичный блондин… Деньги вперед… Приготовились!..

«Интересно, — со злостью подумал в Гиги Квесе Георгий Квеселава, — как они делят между собой выручку? Ведь откровенный грабеж, иначе не скажешь!»

Он раздраженно зашагал вверх по крутой дорожке, убегая от всей этой торжествующей пошлости, свернул в боковую аллею — и словно споткнулся. На каждом из трех сросшихся, широких, как подносы, листьев кактуса, накануне остановившего внимание Гиги тем, что, поросший редкой щетиной мягких колючек, он напоминал неряшливого небритого дядьку, красовались свежевырезанные: «Миша+Фатима», «Аня», «Рита», «Коля», «Мзия» и даже «Здесь были Вахтанг и Зоя».

Гиги передернуло. Резким щелчком он отбросил погасшую сигарету; опомнившись, пристыжено нагнулся поднять — и на него налетел теплый лохматый лающий вихрь, раздались знакомые голоса.

Обиженно-радостно тараторил Илька:

— А мы вас ищем и на пляже, и где пинг-понг!.. Лапа, повизгивая, крутился у его ног.

— Какой расстроенный вид… — Натали-Натела потянула Гиги за руку: Идемте на море! — Перехватила его взгляд, вернувшийся к израненному растению, брезгливо поморщилась: — Какая тупость! Что это — страсть к самоутверждению? Пусть бы тогда лезли утверждаться на те скалы — там, кстати, и шею себе свернуть можно…

— Дикари, — серьезно сказал Илька. — А еще взрослые! Ведь он живой… Бережно провел пальцем по глубокой царапине, в которой еще не застыл прозрачный сок — не успевшая свернуться живая кровь растения. — Ведь этот кактус знаете откуда привезли?

— А ты знаешь? — оживился Гиги. — Расскажи, пожалуйста.

— Так ведь про это все знают! — усомнился малыш. — Ну хорошо, я расскажу…

Илькин рассказ о Парке и о создавшем его Старике

Этот парк — он не очень старый, ему, наверное, семьдесят или восемьдесят лет, не больше… А восемьдесят — только для человека много… Вот ворона, кажется, триста лет живет, а есть, может, и такие звери, что и тысячу… Здорово, а?.. Да, хорошо, я вам про парк расскажу.

Давным-давно, до революции еще, сюда приехал один Старик. Тогда он был не совсем старик, но все-таки уже старый, конечно, — говорят, ему лет сорок было… Он раньше далеко отсюда жил — там зимой снег, морозы, а летом жара, и болота, и комары. А у него была жена больная. У нее туберкулез был. Это сейчас его вылечивают, а раньше люди от этой болезни умирали… Человек тот очень свою жену любил, и когда доктора сказали, что ей нужно море, солнце и чтобы тепло было всегда — летом, зимой, осенью, — он все продал и сюда переехал… Он богатый был, вроде капиталиста или помещика, но хороший. Такие тоже бывали, хоть и редко, мне дедушка рассказывал… Вот как один… он даже революционерам помогал. Только я фамилию забыл… Да, вы правильно говорите: Савва Морозов!