Май любви - [48]

— Может быть, месье. Я в самом деле думаю, что душевные раны у девочки не менее серьезны, чем телесные.

— Не можете ли вы, прошу вас, прежде чем отведете меня к ней, точно рассказать обо всем происшедшем в воскресенье? Мне нужно точно знать обстоятельства нападения, которому ей пришлось подвергнуться.

— Если вы находите это необходимым, месье, я готова все рассказать. Но не в саду — здесь уже темнеет. Благоволите пройти со мною в дом, там будет удобнее.

Матильда и господин Вив пошли к дому. Гийом из скромности остался у родника. Он ждал. Он словно одержимый желал вновь увидеть Флори.

Для него не было неожиданностью услышать приближавшиеся шаги, и, подняв глаза, он увидел, как она направляется по садовой аллее в его сторону.

— Вы! — произнес он голосом, в котором прозвучало пылкое благоговение, протягивая навстречу ей руки.

Она сжала губы и остановилась в нескольких шагах от него.

— Гийом, — заговорила она, и звучание этого имени, произнесенного ее губами, потрясло его до основания. — Гийом, я не знала, что вы здесь, в доме моего отца. Я пришла сюда только, чтобы проведать Кларанс. Ее состояние таково, что я не могу чувствовать ничего, кроме глубокой печали…

Она пошла по тропинке. Рядом под нависшими ветвями деревьев шагал Гийом. От пересохшей земли поднимался запах чебреца и лесной земляники.

— Прежде всего я хочу просить вас вести себя так, как если бы вы забыли те мгновения смятения и безрассудства после воскресной схватки, когда вы меня освободили.

Не позволяя себе повернуть к нему голову, она, не отрываясь, смотрела на куртины, полные щавеля и гвоздики, мимо которых они проходили.

Гийом же не видел ничего, кроме нее.

— Никакая сила в мире не может вытравить из моей памяти эти единственные в моей жизни моменты, когда я так близко приблизился к несравненному счастью, кроме которого для меня с тех пор ничего больше не существует, — отвечал он, сдерживая свою пылкость. — Я сказал вам, что не заговорю об этом первым. Этого уже немало. Но вы не можете мне помешать думать об этом каждую секунду моей жизни, вспоминать с каждым ударом моего сердца!

— Не нужно!

— Что я могу с собой поделать?

— Обратиться к своей выдержке, к чувству семейного долга, к своей чести христианина!

— Требовать от умирающего с голоду не мечтать о еде во имя аскетического идеала! Моя любовь к вам, Флори, говорит во мне сильнее, гораздо сильнее, чем любое другое чувство. Ее крик перекрывает все другие голоса!

— Вы же знаете, я не свободна распоряжаться ни собою, ни своей жизнью. Я вся принадлежу Филиппу.

— Ради Христа, замолчите!

Никакое изъявление не могло бы содержать столько силы, как эта мольба. Флори проняла дрожь. Волна крови прилила к коже.

— Нет, — продолжала она, стараясь придать голосу твердость, — нет, я не замолчу. Вы должны меня выслушать. Я сказала вам, что много думала. И это так. Из этих размышлений я вывела очевидность нашей вины.

Гийом был готов возразить, но она остановила его жестом.

— Нашей вины, — повторила она с большей силой. — Как только я оказалась в укрытии, вдали от моих похитителей, вам следовало вернуться к Кларанс, помочь ей, а при необходимости и увлечь за собою тех, кто еще пытался ее освободить. Ваше возвращение вернуло бы им смелость.

— Даже если бы я был с ними, нас было бы недостаточно для того, чтобы разделаться с голиардами!

— Вы же вырвали у них меня перед этим.

— Но это же были вы! Ради любой другой я не набрался бы и половины той решимости, причиной которой стали вы.

— Я не могу вам верить! Мы должны пытаться сделать все, прежде чем отказаться от борьбы. Речь шла о жизни, о чести моей сестры! Я должна была побудить вас продолжить борьбу. Моя ошибка в моей пассивности! Я это знаю. Обезумев от того, что со мною случилось, от опасности, от которой вам едва удалось меня спасти, от вас самого… тоже…

Она наконец повернула к нему лицо, заставила себя выдержать взгляд, которого так боялась, встретив его своими ясными глазами, в которых воля к добру господствовала над волнением, и повторила:

— Да, Гийом, и от вас также. Напрасно было бы это отрицать, и я не отрицаю этого. Но, будьте уверены, отныне я сделаю все, чтобы подобное никогда не повторилось.

Такая решительность, такая порядочность, такое прямое признание, смелость, к которым он не мог не отнестись с уважением, показались молодому человеку такими волнующими и искушающими, что он подхватил на взмахе руку Флори и страстно прижал ее к губам. Словно страшась заразы, она энергично вырвала руку.

— Не прикасайтесь ко мне! — вскричала она с тоской в голосе, выдававшей ее чувства больше, чем прямое согласие. — Не прикасайтесь ко мне!

— Почему? Откуда этот страх, дорогая? Разве в глубине сердца вы не понимаете, что, что бы вы ни сказали, что бы ни сделали, вы предназначены мне? Этот ужас, вызванный у вас моим прикосновением, это не отвращение, а желание, всепоглощающее желание, такое же, какое я чувствую к вам в себе.

— Неправда!

Он теперь был так близко к ней, что мог говорить очень тихо. Его дыхание овевало лицо, пылавшее от этой близости больше, чем от еще горячих лучей заходившего солнца.