Маунтолив - [92]

«Понятно», — живо среагировал Эррол и развернулся. Когда он был уже в дверях, речь наконец вернулась к Маунтоливу, и, будто бы со стороны, он услышал собственный голос, сиплый и слабый.

«Эррол, — сказал он, — вот еще что: дайте знать в Лондон, что мы получили меморандум Маскелина и что мы au courant. [94] Передайте, что мы ждем инструкций».

Эррол кивнул, улыбнулся и, пятясь, шагнул в коридор. Маунтолив развернулся к столу и взялся невнимательно и желчно за факсимиле. Он прочитал одно или два письма медленно, почти не понимая, о чем идет речь, и вдруг у него закружилась голова. Стены кабинета сдвинулись с места и стали смыкаться к середине и у него над головой. Он глубоко вдохнул носом, с закрытыми глазами. Пальцы начали тихо, сами по себе, выстукивать на переплете папки синкопированный ритм маленьких арабских барабанов, ту ломаную скороговорку, что разносится каждую ночь над водами Нила с безымянной какой-нибудь лодчонки. Так он и сидел, тихо выговаривая хитрый шаг египетского танца, закрыв глаза, как слепой, и гонял в голове взад-вперед один и тот же вопрос: «Ну, и что же дальше?»

А что, собственно, будет дальше?

«Телеграмма с инструкциями придет, скорей всего, сегодня к вечеру», — пробормотал он.

Вот здесь-то круг официальных его обязанностей сыграл роль опоры весьма своевременной. Несмотря на неотвязный рой проблем, разного рода дела протащили его через весь день, как любопытного щенка на поводке. Утро выдалось вполне загруженным. Ланч удался на славу, а не объявленный заранее визит в «Аромат-базар» и вовсе утвердил за ним образ хозяина превыше всех похвал. Когда все кончилось, он прилег на полчаса у себя в спальне, за задернутыми шторами, потягивая чай и продолжая бесконечный, всегдашний свой внутренний спор, начинавшийся обыкновенно фразой: «Так кем же мне в итоге быть, дураком или фатом, — вот в чем вопрос». Чувство презрения к себе было настолько интенсивным, что он и думать забыл о всех проблемах, хоть как-то связанных с Нессимом Хознани, до шести часов вечера, когда опять открылась канцелярия. Он принял холодный душ и переоделся, прежде чем выйти неторопливо из резиденции.

Зайдя к себе в кабинет, он обнаружил, что настольная лампа горит, а в кресле сидит Эррол с телеграммой на розовом бланке в руке и лучезарно улыбается.

«Только что поступила, сэр», — сказал он и протянул ее шефу так, словно это был букет специально для него сорванных цветов.

Маунтолив шумно прокашлялся, словно пытаясь чисто физическим актом прочистить мозг и аппарат восприятия разом. Он боялся, что руки у него станут дрожать, а потому осторожно положил депешу на стол, сунул руки в карманы брюк и наклонился, чтобы прочитать ее, выражая всем своим видом (он, по крайней мере, на то надеялся) не более чем вежливое любопытство.

«Там все как дважды два, сэр», — с энтузиазмом сказал Эррол, словно пытаясь высечь из шефа ответную искру. Маунтолив, однако, прочел депешу дважды, и очень внимательно, прежде чем поднял на него глаза.

«Мне нужно в туалет, — торопливо сказал он, буквально отодвинув с дороги младшего коллегу, — вернусь через минуту, и мы все обсудим. Хотя, конечно, все яснее некуда. Завтра и приступим. Одну минуту, а?»

Озадаченный, Эррол испарился. Маунтолив рванул к туалету, колени у него дрожали. Через четверть часа, однако, к нему вполне вернулось самообладание, и он беззаботнейшей из походок сошел по лестнице вниз, к кабинету Эррола; вошел он без стука, с телеграммой в руке. Эррол сидел за столом, он только что положил телефонную трубку и улыбался.

Маунтолив протянул ему телеграмму и опустился в кресло, обратив с неудовольствием внимание на всякого рода неподобающий хлам у Эррола на столе, личные, так сказать, вещи: фарфоровая, в виде силихэм-терьера, пепельница, Библия, подушечка для булавок, дорогая ручка с колпачком на подставке из зеленого мрамора, свинцовое пресс-папье в форме статуи Афины… Подобное барахло валяется обычно в стародевичьих корзинках для вязания; но, в конце-то концов, Эррол и был чем-то вроде старой девы. Он откашлялся.

«Значит, так, сэр, — сказал Эррол, снимая очки, — я позвонил в протокольный отдел и сказал, что вы хотели бы встретиться завтра с министром по очень срочному делу. Вам, наверно, имело бы смысл надеть мундир, как вы считаете?»

«Мундир?» — слабо отозвался Маунтолив.

«Полная боевая раскраска производит на египтян впечатление совершенно безотказное».

«Посмотрим. Впрочем, да, наверно».

«Они обычно судят о важности того, что вы хотите сказать, по тому, как вы оделись, чтобы это сказать. Донкин нам об этом все уши успел прожужжать, и я думаю, он прав».

«Он и в самом деле прав, мой мальчик». — (Тьфу ты! Опять полез старый дядюшка! Черт!)

«И еще. Вы, наверное, захотите сопроводить устное заявление развернутой aide-meeemoire. [95] Вам придется предоставить им все необходимые доказательства, чтобы подкрепить свою точку зрения, не так ли, сэр?»

Маунтолив кивнул с готовностью. Его вдруг захлестнула волна ненависти к Нессиму, настолько неожиданная, что он сам себе подивился. Причина была, конечно же, очевидна вполне — он вынужден был занять подобную позицию по милости необдуманных действий друга, вынужден начать против него, так сказать, процесс. Один за другим сменились несколько моментальных кадров — Нессим бежит в Дельту, Нессим в тюрьме Хадра, Нессим в кандалах, Нессим, отравленный слугой за ланчем… С египтянами ни в чем нельзя быть уверенным. Собственную некомпетентность они возмещают переизбытком рвения, способным завести куда угодно. Он вздохнул.