Матюшенко обещал молчать - [16]

Когда Матюшенко об этом думал, у него, видно, делалось странное лицо, потому что жена спрашивала:

— Что это ты такой тихий?

— А что — ничего…

— Уж не заболел ли, глаза вон красные.

Он передразнивал супругу — что с тобой, что с тобой! — подумать ни о чем нельзя человеку. Жена еще пуще удивлялась:

— Да о чем же думать — на работе все в порядке?

Дура баба.

И решил Матюшенко: поеду! Возьму отгул к выходному дню и поеду. Потому как не мог он больше терпеть эту внезапно свалившуюся на него муку.

Село, где он когда-то родился, бегал босиком и семь весен ходил в школу, было от города не так уж далеко, сто двадцать километров, но Матюшенко не был в нем целых двадцать лет — никого у него там не осталось. Отец и мать давно умерли; отец еще в тридцатом или в тридцать первом году, и он его не помнил, а мать — в войну, когда наши освободили село от немцев, а его призвали в армию. Старший брат Николай пропал без вести в первые дни войны, полег на фронте или сгинул в плену, кто знает, так что, когда Матюшенко в сорок шестом году демобилизовали по какой-то хитрой болезни почек (хитрой — потому что болело, болело, а потом как рукой сняло), то он поехал прямо в Н-ск, где, как говорили, грузчикам в порту хорошо платят. С селом его, кроме памяти, уже ничего не связывало.

Правда, была там еще у него двоюродная сестра Валька, материной сестры Оляны дочь, малыми детьми они дружили, но Вальку Матюшенко не любил вспоминать. В сорок седьмом году, когда он уже работал на заводе и жил в общежитии — девять человек в комнате, — он как-то осенью два месяца проболел, а когда выписали из больницы — за стенки держался, — решил съездить на неделю в село, отъесться, все-таки у него там двоюродная сестра. «А если повезет, — была потайная мысль, — то, может, и хлопцам привезу сала».

Но в первый же день по приезде, когда они с мужем Вальки, колхозным шофером Петром, добрым и компанейским малым, выпивали во дворе, под сливой, Валька устроила скандал: вырывала у мужа стакан, прятала бутылку. «Как же это можно — если родственник приехал!» — кричал на нее Петр о. «У тебя таких родственников и тут до черта!» — кричала Валька. В конце концов Петро плюнул и повел Матюшенко в чайную. Там просидели до вечера, а утром, едва Петро ушел на работу, Валька выставила Матюшенкин чемодан на улицу и сказала: «Вот бог, а вот порог. Чтобы ноги твоей у меня больше не было, бродяга».

— Да какой же я бродяга? — только и сказал.

— А такой, что одна рубаха на смену и та драная! Трусов запасных себе не можешь купить.

Ясно, в чемодан слазила сестричка…

Поехал назад. Когда в общежитии спросили, а где же обещанное сало, пришлось соврать, вез, мол, целый пуд или даже больше, да в поезде стянули мешок — тогда это случалось часто.

И больше он годами не вспоминал Вальку. Только лет пять назад, когда ему дали от завода трехкомнатную квартиру на Черемушках, с балконом, на пятом этаже, немного обставились, чего-то вдруг пришло в голову: вот бы Валька теперь взглянула… Просто так подумал. И забыл. Нет родичей и нет, что же тут поделать.

И вот однажды, в конце июня, нежарким приятным утром Матюшенко надел на себя все новое: трусы, майку, сорочку, костюм, галстук, шляпу, положил в портфель младшей дочки Маринки заготовленных с вечера домашних котлет, хлеба, тройку малосольных огурцов и всего того, что безусловно пригодится в пути человеку здоровому и любящему покушать, и отправился на автобусный вокзал.

Его родное село называлось Жабунево. Двадцать лет назад туда надо было добираться сначала поездом, до райцентра, а потом километров семь — попутной машиной, на бричке, пешим или на волах, — словом, на чем хочешь. Но сейчас во все углы области, даже в самое малое село ходили или заходили по пути в другие села автобусы, это Матюшенко знал, хотя последнее время даже в отпуск никуда не ездил, да и куда ездить: море — рядом. Он вошел в стеклянное здание вокзала, гудевшее даже в этот ранний час, словно пчелиный рой, и стал читать расписание. В глазах замелькали знакомые названия сел: Глинища, Самовольно-Степановка, Ивковка, Будяки… Будяки были совсем рядом с Жабуневым, километров пять, если от Киева ехать, но что такое — самого Жабунева ни в расписании, ни на карте нигде не было видно. Матюшенко прочитал названия всех рейсов раз пять.

— Что за черт, — повернулся он к стоявшим за его спиной двум пожилым мужчинам с портфелями, тоже изучавшим расписание. — Была деревня — и как корова языком слизала. Куда она могла деваться? Вы, случаем, не знаете село такое — Жабунево?

Мужчины переглянулись.

— Случайно знаем, — сказал один из них, толстый, толще Матюшенки, с совершенно лысой головой и красными ушами, поросшими густым пухом. Толстяк был в вышитой сорочке и в необъятных штанах, перепоясанных узким ремешком, как обручем большая сорокаведерная бочка. — Села Жабунево давно нет, — сказал он веско, — а есть поселок городского типа Степной. Отстали вы от жизни. Вот, пожалуйста. — И он показал пальцем на схему.

— Тогда все понятно, — сказал Матюшенко. — А то я смотрю, смотрю. Надо же — Степной!

— А вам тоже в Степной нужно? Мы вот с товарищем как раз туда едем.