Матрица бунта - [31]

Есть в книге и образцы удачно выстроенной, живо написанной, чуткой и полемичной критики. Это заметки «1995 год» (о Маканине), «Война как правда», «Господин Азиат» (о Мамедове), «Блеск и нищета литературной моды», а также интерпретация творчества Петкевича (подчеркну: не образа самого писателя, который донельзя концептуализирован, а именно его творчества) в «Музыке жизни».

Павлов выводит читателя за пределы разговора о литературе. Заявляя, что пишет от имени и во имя «тварей бессловесных», «что не смогли бы даже о себе самих прочесть», Павлов принижает в читателе способность самостоятельно разобраться, что к чему в жизни и в литературе. Именно поэтому критики объявлены Павловым чуть ли не народными врагами: он опасается, что «бессловесные твари»-читатели поверят мнению «оценщиков», а не самому художественному тексту. Между Сциллой «оценщиков», отжирающей в каждом отчете изрядную долю писательской команды, и Харибдой «бессловесной» читательской массы, заглатывающей не жуя все, что ни кинет ей в пасть наш лихой век, писатель Павлов дрейфует в поисках возможно спасшегося товарища — писателя-единомышленника. Книга его, подобно полузабытому дому, терпеливо ожидает равновесного писательского сам-друг. Здесь не каждый коллега сможет найти для себя источник тепла, но если найдет — замузеенная с виду резиденция вековых устоев словесности покажется ему в новом свете. Ведь именно для него, гостя-собеседника, выстроен этот литературный Павловск.

Литературное Быково

Годом позже Олега Павлова промежуточный итог своей критической деятельности подвел Дмитрий Быков. В книге «Вместо жизни» (М.: Вагриус, 2006) опубликованы статьи 1999–2005 годов, четыре раздела из шести посвящены литературе. При поверхностном восприятии книга похожа на похохатывающую трибуну: в ней много журналистской лихости, благодаря которой оратор (автор) заставляет себя выслушать. Шутя воспевший профессию журналиста в своей «Книжной полке» («Новый мир». 2003. № 11), Быков в этом амплуа блистает всерьез. Его статьи задорны, уверены в себе — они счастливы, они рождены в любви. Быков легко проникается стилем писателей, о которых ведет речь, переходя со своего языка на пародийный чужой (отличный пример — двуязычная набоково-хэмингуэевская пародия в статье с убивающим этих двух зайцев названием «Прощай, отчаяние, или По ком звонит дар»). Он умеет выдавать ироничные, скетчевые определения творчества писателей: «Время и то, что оно делает с человеком, — так обозначал свою тему Бродский; но его тема скорее все-таки была: время и то, что оно делает с мрамором»; «у Бабеля попросту не бывает прозы, в которой бы не совокуплялись и не убивали и над всем этим не горели бы, усмехаясь, крупные звезды». Быков по-журналистски, профессионально убедителен в полемике. «Реабилитация запретного зашла так далеко, что в России была переиздана “Моя борьба”…», — писатель иного типа, без сомнения, не снизошел бы до манипулирования противником, остановился бы на этой фразе, сочтя, что сказал достаточно для мыслящей части человечества. Быков же продолжает, рассчитывая убедить не только мыслящее, но и тупое, доверчивое к запретным плодам человечество: «Купил я тогда эту “Мою борьбу”, скучный и сентиментальный роман воспитания… Это, прежде всего, очень занудное сочинение». Чувствуется, что Быкову жаль придавать противнику дополнительную существенность, демонизируя его, так что, вместо того чтобы говорить о попранных идеалах высокой литературы, он лукаво похвалит: ну да, это просто «нормальный пародист» — Владимир Сорокин.

Однако по мере углубления в чтение замечаешь, что сквозь пышущее здоровье, трезвость и полнотелость статей Быкова проглядывает полыхание какого-то иного, больного жара. Если литературу и идею искусства Быков воспринимает здраво и адекватно, без павловской вины, то в восприятии жизни и жизнестроительных идей цельность и однозначность идеала свойственна Павлову гораздо больше, чем Быкову. Мироощущение Дмитрия Быкова базируется на разломе, он необыкновенно чуток к распадению, к трагике противоречий.

Это мироощущение и определяет самобытность Быкова-критика. И в отношении его позиций — Быков всегда заранее полусогласен с оппонентом, потому что восприимчив к неоднозначности любого решения, к правоте и в то же время неполноте каждой из сторон. И в отношении стиля — сатиро-элегического, воплощающего одновременно отчаяние и надежду.

Лучший раздел в книге — «Юбилейное» — посвящен литературным классикам и их интерпретации в свете актуальных вопросов нашей жизни. Именно жизнь, ее модели, секрет выстаивания и гибели прежде всего интересуют Быкова. Поэтому акцент в его историко-критических статьях сделан на героев литературных произведений и их авторов, символизированных Быковым до героев жизненной эпопеи. Воспеть своего Героя важно Быкову прежде всего. А в нем — идеал самого себя, привлекательную для него самого жизненную позицию. Неслучайно кажется, что о Чехове, Тютчеве и Салтыкове-Щедрине Быков пишет как о своих других «я».

Его идеал — фигура «масштабная и трагическая», человек «больших страстей». Оттого-то в эссе о Лимонове появляется ницшеанский мотив «мучительного и благотворного преодоления человеческого в человеке». И очень характерна поправка Быкова к теории классовой борьбы: что конкуренцией классов движут не экономические мотивы, а «гордость и стремление к самореализации». Гордое, вполне себя сознающее и последовательное в своем жизневоплощении человеческое «я» — это один, светлый, позитивный полюс быковского идеала Героя.