Мать-Россия! Прости меня, грешного! - [10]

— Сама операция не страшит, — скрипучим старческим языком заговорил сосед Качана — он до того молча смотрел на собеседников печальными глазами, слушал. — Операции и я не боюсь, но вот что они зальют в организм вместо крови?.. Говорят, смесь какая-то, на заводе приготовлена. Вот что нехорошо — горючим вроде бы заправят, точно автомобиль.

— Э-э, — махнул рукой тот, что сидел на краю койки. — Каркаешь, как ворон, а того в толк не возьмёшь: больному вера нужна, бодрость духа.

Поднялся, тряхнул головой, пошёл к выходу из палаты.

Сосед Качана — мужчина неопределённых лет, страдальчески улыбнулся, проговорил:

— Капитан он, в ракетных войсках служил — балагур. Врачи его приговорили: с полгода поживёт, а там — в могилевскую. И знает ведь об этом, а ишь — весёлый.

— Как это — в могилевскую? Почему?

— Порча у него в артериях. Глубоко гнездится, не доберёшься.

Отвернулся больной, руку положил на сердце. «Тоже как я… мается», — решил Качан, снимая халат и укладываясь на новом месте. Дыхание у него успокоилось, сердце стучало ровнее. Борис приободрился. Тут к нему снова подошёл капитан, сел на стульчик.

— Меня зовут Павел; если что надо — я, пожалуйста: принесу, отнесу. Я тут из них…

Окинул взглядом палату:

— Самый лёгкий.

И, видя в глазах Бориса недоумение, пояснил:

— Тут все лежачие; по ночам стонут, кряхтят — мысли им в голову всякие лезут. Не верят они в гравитацию, а я говорю: мы живём в космический век, и лечить нас будут по законам космоса. Через два часа операция будет. Хотите, я вам покажу?

— Как это… покажете?

— Я место знаю, откуда смотреть можно.

— Ну, если так, я, пожалуй, взглянул бы.

Капитан шаркнул стульчиком и с песней «Ты меня не любишь, не жалеешь…» пошёл между койками.

Качан смотрел ему вслед и в тревожном смятении себя спрашивал: «Неужели скоро его не станет? А что же врачи — Соколов, Постников, те, молодые хирурги?».

Качан неприязненно взглянул на соседа: «Каркает, словно ворон».

В конце коридора был такой закуток, из которого в приоткрытую дверь операционной была видна вся бригада врачей. И лежащая на операционном столе женщина; прикрытая белой простынёй, она повернулась лицом к окну, смотрела на мир каким-то спокойным, отрешённым взглядом. Со стороны рук и ног к прибору, похожему на большой магнитофон, тянулись резиновые трубки. Прибор, точно живое существо, недовольно урчал. Тут же на стеклянном столике в ряд располагались прозрачные сосуды. В них пузырилась, словно бы кипела на малом огне кровь. И четыре рослых парня, — Качану они казались молодыми, — и среди них Постников, молча, деловито хлопотали у прибора, подолгу задерживали взгляд то на одном экране, то на другом, ещё дольше смотрели на кровь — то в одном сосуде, то в другом, — и что-то писали в блокноты. Потом совещались, а приборы работали, и кровь кипела.

Качан не сразу рассмотрел, что женщина была молодая — лет тридцати, и очень полная, подстать ему.

Повернув голову в сторону от врачей, женщина смотрела в окно, глаза её, светлые, печальные, были широко открыты, зрачки неподвижны.

— Во как! — тихо проговорил капитан. — Её оперируют, а ей хоть бы хны. И наркоз не принимала. Техника!

В коридоре показался профессор, и больные шмыгнули за угол. Тут капитан по-приятельски взял Качана за локоть, сказал:

— Готовься, брат! И тебе кровь почистят. Дурную выбросят, а взамен её вольют экстракт. И будешь ты… так: ни человек, ни трактор; бензин вместо крови.

Хихикнул, выдался вперёд, запел свою песню.

В палату Качан возвращался тихим и мелким шагом; пройдет метров двадцать — остановится, отдохнёт. «От такой жизни», — думал с горечью, — пойдёшь на любую операцию».

Заведующий отделением доктор Морозов позвал Бориса в свой кабинет, попросил няню подать им чай. Качан хмурился, был недоволен.

— Ну вот, опять помрачнел. Почто головушку повесил на грудь молодую?

— Хорошо тебе балагурить! Здоров, молод — вся жизнь впереди.

— Годами и ты недалеко ушёл — на шестнадцать дней меня постарше. Помнишь, задавался в детстве: я старше, я старше — слушайся меня.

Борис грустно улыбнулся, отпил чай.

— Ну, что решил профессор? Ко мне Постников зачастил. Кровь, что ли, будут очищать. Признаться, не нравится мне эта ваша манипуляция. Странно как-то: вместо крови — смесь какая-то. Человек — не трактор.

Морозов двинул в сторону блюдце с чашкой, выпрямился в кресле. Смотрел на друга прямо, испытующе.

— Послушай, Борис — ты не мальчик и должен знать правду. Болезнь твоя серьёзная, и если не принять срочных мер — ты погибнешь. Твоя кровь никуда не годится, если ещё помедлить, начнётся лейкемия, а эту заразу мы ещё лечить не научились.

Морозов выпалил свой приговор скороговоркой и будто бы испугался излишней откровенности. Не преступил ли он долг врача?

Но по спокойному выражению глаз друга мог заключить: Борис мужественно принимал удар судьбы.

— Что с моей кровью? Раз начал — говори до конца.

— Кровь как кровь, только много в ней жировых веществ и всякого мусора. Не стану сыпать медицинские термины, ничего ты из них не поймешь, но если говорить коротко и просто: всю свою сознательную жизнь ты нещадно насиловал организм.