Мастерская дьявола - [48]

— Да, — отвечаю я. О своем отце я ей рассказывать не хочу.

— Так вот, а на тех фотографиях… рядом с отцом — трупы деревенских… Отец улыбается. Мама говорила, что они тогда освободили какую-то деревню от большевиков и застали там все это. Ну а я чуть с ума не сошла.

— А он что?

— Он повесился, когда я была еще младенцем. Его я расспросить не могла. А в школе я начала читать всякие мемуары, смотреть фильмы, потом стала изучать архивы — и думала, что совсем обезумею от ужаса. Тут уже дело было не в моем отце, а вообще…

— В том, что все это случилось?

— Да. Когда ты осознаешь, какой ужас может твориться, и это впивается тебе в мозг, ты уже другой человек, не такой как все. В тебе это остается. «Как они могут ходить в школу, играть в пинг-понг, бегать на свидания?» — думала я о своих подружках. Ведь надо кричать во весь голос, чтобы положить конец злу! Я была как одержимая. Повсюду мне мерещилось зло. В каждом человеке. И вскоре подружек у меня не стало.

Я протянул Уле кусок хлеба. Она отложила его на потом.

— Такая жестокость непостижима для ума! Человеческий разум к этому не приспособлен. Но я поняла, что должна попытаться сама искупить этот ужас. Хоть в какой-то степени. Я могла стать монахиней и молиться. Могла отправиться в Калькутту и помогать там больным проказой. Но я занялась наукой. Меня это вернуло к жизни. Ну, что было, то было. А теперь я здесь.

Ула вылезла из одеял и села, глядя на меня.

— Послушай, коллега, а ты скорее исследователь или музейщик?

Я вспомнил терезинские катакомбы, а потом Алексов музей.

— Скорее музейщик, — отвечаю.

— Так вот, мы сейчас на Черном холме. Сюда привозили горожан и тут их убивали. Сталин уничтожил двадцать процентов русской интеллигенции, а белорусской — все девяносто. Массовое захоронение в Куропатах здесь знает каждый. А Черный холм белорусские археологи обнаружили всего несколько лет назад. Из тогдашних исследователей уже никого не осталось. Президент сделал так, что кто-то пропал без вести, а кто-то эмигрировал. Но это тебе наверняка известно.

Я, по правде говоря, и понятия об этом не имею, однако киваю. Когда Ула ведет такие ученые речи, она напоминает мне Марушку и Сару. Но, глядя на Улу, я думаю только о ней.

— Куропаты — это на окраине Минска, — уточняет она. — А президент решил проложить через Куропаты шоссе. Место всенародной памяти исчезнет.

— Он отправит туда бульдозеры?

— Угу, — кивает Ула и опять принимается шарить среди своих коробок. Я прикидываю, что, если буря усилится, она сметет эту нашу стену. Нет, я даже думать об этом не хочу.

Она достает бутылку. Это водка.

— Под этим холмом может быть пятьдесят, сто, а то и двести тысяч убитых, — задумчиво произносит Ула. — Столько же, сколько в Куропатах. Здесь тоже должна была работать наша команда. Но люди президента врали, обещая, что позволят нам проводить исследования. Теперь, когда президент расправился с оппозицией, он и сюда запросто пригонит бульдозеры. Кроме горстки сумасшедших, никто уже и слышать не хочет об этих ужасах. Как будто их не было.

Водку я раньше не пил. Протягиваю руку, чтобы открыть бутылку, но Ула вертит головой, и — раз! Пробка уже у нее в руке.

— Это было приготовлено для празднования, — говорит она, чокаясь пробкой с горлышком бутылки, и печально поясняет: — Чтобы отметить основание музея «Мастерская дьявола». Но эта страна пока не созрела для такого музея. И знаешь почему? Потому что дьявол здесь еще вовсю усердствует!

Она хохочет, и я с вместе ней. Снаружи воет ветер. В темноте мы садимся как можно ближе, чтобы видеть друг друга, и хохочем до кашля, не в силах остановиться, пока не падаем в изнеможении на ворох одеял. Мы по очереди отхлебываем из бутылки, а потом засыпаем.

В какой-то момент Ула бормочет: если начнутся морозы, мы умрем. Она говорит это, потому что так оно и есть.

За стенками палатки — пурга.

Мы непрерывно спим.

Я высовываю голову — снаружи уже нет мешанины ветра с дождем, и буря больше не завывает… по замерзшей белоснежной равнине в нашу сторону движутся машины, президентские бульдозеры, разноцветные, как Улины ящики… да, это те же самые машины, что крушили стены домов в Терезине. Мы встаем. Пойдем им навстречу. С Улой я равнину перемахну играючи.

Нет, это был только сон. Меня разбудил ее плач. Ветер, проникающий в ложбину, по-прежнему сотрясает брезент палатки. Ула сжалась в углу. Я ложусь к ней.

Через день-другой мы пробуем выйти наружу, однако нам удается сделать только пару шагов. Мы поддерживаем друг друга, но идти против ветра не можем. Приходится вернуться. К тому же мы ослабели от голода. И синих таблеток у меня осталось всего несколько штук.

Мы лежим, прижавшись друг к другу, закутавшись в одеяла. Греемся. Может быть, так зябко нам от голода. Ночью мне кажется, что Ула куда-то исчезает, растворяется. Тогда я обхватываю ее и крепко держу.

Мы все время спим.

Наконец я просыпаюсь: вокруг будто что-то изменилось. Я встряхиваю головой. Вот в чем дело: снаружи тихо! Высовываю голову. Солнце. Я выползаю из спального мешка, вылезаю из палатки.

Многих, очень многих деревьев больше нет. В тех местах, где были их зеленые кроны, проглядывает равнина.