Мастера и шедевры. Том 3 - [18]
Время летит. По залу бродят группы. Слышны смех, шутки, настроение прекрасное. Вот вспоминают Самарканд Давид Дубинский, Николай Пономарев, Клава Тутеволь, Владимир Цигаль, Иван Голицын, Макс Бир штейн.
Из соседнего зала доносятся звуки вальса.
Вдруг грянули аплодисменты. Художники приветствовали своих учителей, появившихся за длинным столом, стоявшим в глубине. Любовь и признательность лились из десятков молодых и горячих сердец к профессорам и доцентам, вложившим в свой труд столько души, передавшим им весь свой опыт и мастерство. Учителя тоже аплодировали ученикам.
Иней. Восход солнца.
Сияющий, обаятельный Сергей Герасимов своим можайским, чисто русским говорком открыл вечер, поздравил всех с юбилеем и под молодой гром оваций предоставил первое слово Игорю Грабарю.
Из-за стола поднялся маленький, бесконечно знакомый, близкий, любимый профессор, столько сил отдавший воспитанию молодежи.
Грабарь стоял, ошеломленный грохотом аплодисментов.
Он неторопливо снял очки, достал белоснежный платок и долго-долго тщательно протирал стекла. Наконец, как-то особенно, по-своему наклонил набок голову, как бы прислушиваясь к чему-то, ему единственно слышимому, вдруг поднял коротенькую руку, губы его пошевелились…
Шум перекрыл слабый звук голоса.
Сергей Васильевич Герасимов поднялся и развел руками.
Стало тихо.
— Дорогие друзья! — начал свою речь Грабарь. — Простите, но мне восемьдесят лет, и я не Шаляпин, поэтому не взыщите…
Должен признаться, что я бесконечно тронут вашим вниманием. Но сегодня не мой юбилей, а наш общий, и поэтому отношу ваш восторг ко всем нам.
И он поклонился своим коллегам.
— Хочу признаться, что, придя на эту довольно позднюю по времени встречу, я нарушил самое свое заветное правило или обычай, как вам угодно, ложиться рано спать и вставать с петухами.
Но ради такого события я готов впервые в жизни переступить этот свой закон.
Друзья мои!
Я прожил долгую, очень долгую жизнь.
Поверьте, самое прекрасное в жизни — молодость.
Надо ее ценить.
Надо работать, работать, работать, набираться новых сил, достигать новых высот.
Мне пошел девятый десяток. Я немало пережил и перечувствовал и изрядно потрудился, приобретя некоторое моральное право давать советы. Я пережил дни восторга и горечи, удач и невзгод, подъема и падений, переживал не раз минуты разочарования в своих силах, бывал близок к отчаянию.
В. Цыплаков. Утро.
Но, памятуя золотые слова Чайковского, до полного отчаяния не доходил, пересиливая волевой встряской упадочное настроение.
Советую и вам, молодые, сильные, смелые, пришедшие и идущие нам на смену, в черные дни сомнений не предаваться отчаянию, а лишь втрое интенсивнее работать, чтобы снова вернуть веру в себя.
Помните, что человек при настойчивости и трудовой дисциплине может достигнуть невероятных, почти фантастических результатов, о которых он никогда и мечтать не дерзал.
В зале стояла тишина.
Только глаза, глаза молодых художников, сияющие и острые, пытались запечатлеть, запомнить эту встречу.
— Я упомянул здесь, — заговорил Грабарь, — имя великого Чайковского. Я не раз рассказывал о своей встрече с ним. Я позволю себе повторить этот исторический для меня разговор.
Представьте Петербург лет эдак шестьдесят назад и вашего покорного слугу — студента-юриста, юного и восторженного…
Как-то вечером мне довелось провожать домой Чайковского.
Сначала мы шли молча, но вскоре Петр Ильич заговорил, расспрашивал меня, почему я, задумав сделаться художником, пошел в университет. Я объяснил, как умел, прибавив, что я мог бы ему задать тот же вопрос, — ведь он до консерватории окончил Училище правоведения и по образованию тоже юрист.
Он только улыбнулся, но промолчал.
… Надо ли говорить, каким счастьем наполнилась моя душа в ту незабываемую лунную ночь на набережной Невы! После долгого молчания я вдруг отважился говорить, сказал что-то невпопад и сконфузился.
Не помню, по какому поводу и в какой связи с его репликой высказал мысль, что гении творят только по «вдохновению», имея в виду, конечно, его музыку.
Он остановился, сделал нетерпеливый жест рукой и проговорил с досадой: — Ах, юноша, не говорите пошлостей.
— Но как же, Петр Ильич, уж если у вас нет вдохновения в минуты творчества, так у кого же оно есть? — попробовал я оправдаться в какой-то своей, неясной мне еще ошибке.
В. Цыплаков. Гурзуф.
— Вдохновения нельзя ожидать, да и одного его недостаточно: нужен прежде всего труд, труд и труд. Помните, что даже человек, одаренный печатью гения, ничего не даст не только великого, но и среднего, если не будет адски трудиться. И чем больше человеку дано, тем больше он должен трудиться. Я себя считаю самым обыкновенным, средним человеком.
Я сделал протестующее движение рукой, но он остановил меня на полуслове.
— Нет, нет, не спорьте, я знаю, что говорю, и говорю дело. Советую вам, юноша, запомнить это на всю жизнь: вдохновение рождается только из труда и во время труда: я каждое утро сажусь за работу и пишу, и если из этого ничего не получается сегодня, я завтра сажусь за ту же работу снова. Я пишу, пишу день, два, десять дней, не отчаиваясь, если все еще ничего не выходит, а на одиннадцатый, глядишь, и выйдет.
