Мастера и шедевры. Том 3 - [15]
Да, это был незабываемый вернисаж. Потом много лет он оставался для многих точкой отсчета. Стартом в том большом пути, который прошло советское искусство за все эти годы.
… Если осмыслить ныне роль этого дня в моей жизни, то он неоценим. За какие-то несколько часов удалось увидеть не только удивительную панораму развития нашего искусства, но и зримо ощутить людей, художников, со многими из которых позже судьба свела, ближе познакомила. В этот счастливый день окончательно определился круг моих увлечений, преданности искусству.
Уже на улице Моора окружили актеры МХАТа, высокие красавцы Качалов, Ершов, Массальский…
«Удался вернисаж», — пробасил Иван Михайлович Москвин, единственный малыш в этом собрании великанов.
«Я помню чудное мгновенье», — почти пропел Василий Иванович Качалов.
Автопортрет в белом халате
ИГОРЬ ГРАБАРЬ
Игорь Грабарь… живой классик. Имя его стало почти легендарным. Ученик Репина. Современник Валентина Серова, Врубеля, Левитана. Друг Александра Бенуа.
Автор блестящих исследований по истории искусства. Крупнейший знаток музейного дела, реставрации. Выдающийся педагог. Академик…
Словом, можно часами рассказывать о его феноменальной по охвату и эрудиции деятельности.
Небольшого роста, крепко сбитый, с гладко, до блеска выбритой головой, необычайно подвижный и в то же время предельно собранный, он поражал своей энергией.
«Крепыш» — так ласково называл его в письмах Бенуа. И это очень точно сказано. Казалось, ему не было износу.
Как сейчас вижу его идущим в большой группе профессоров Изоинститута. Рядом с ним кряжистый, ширококостный Сергей Герасимов, спортивный, весь словно на пружинах, Александр Дейнека, нарядный Александр Осмеркин, молчаливый Егор Ряжский, добрейший Василий Почиталов.
Осенний вечер 1947 года. Старая, тихая квартира. Бывший дом страхового общества «Россия» в узком переулке у Кировских ворот. Квартира как квартира — три комнаты… На стенах картины. Пейзажи. Около двадцати. Автор — Левитан.
Эту коллекцию собрал Владимир Федорович Миткевич, академик, электротехник, энергетик. Он участвовал в составлении плана ГОЭЛРО, работал над планированием системы высоковольтных электропередач.
В столице его собрание широко известно. Поэтому в доме часто бывают художники, искусствоведы, коллекционеры. Сегодня у него в гостях Игорь Грабарь.
Обед подходит к концу. Произнесен шутливый тост за «бессмертных» академиков. Подняты бокалы за святое искусство, за радость видеть и любить прекрасное.
Осеннее солнце озарило стены просторной комнаты. Мерцают тусклым золотом рамы.
Одинокий луч скользнул по холсту Левитана, зажег краски.
«Летний вечер». Эскиз к знаменитой картине.
Околица. Печальный миг прощания с солнцем. Еще минута, другая — и последние лучи пробегут по далекому лугу, сверкнут в вершинах леса, зажгут багрянцем листву берез. Но пока еще розовеет небо. Еще холодные тени не поглотили ликующие краски. Последняя вспышка зари окрасила бледным золотом изгородь, деревянные ворота. Тень наступает, она погасила яркий изумруд трав, покрыла лиловым пологом дорогу… И видно, как спешит, спешит нервная кисть Левитана, чтобы остановить мгновение. Запечатлеть миг последнего озарения.
— Полотна Левитана, — произнес Грабарь, — вселяли в нас бодрость и веру, они заражали и поднимали. Этот этюд написан накануне смерти. Известно, как тяжело угасал Левитан.
Он знал о приближающемся конце. Знал. И все же вопреки запретам врачей работал. Такова стезя великих — работать до конца!
В большой комнате стало тихо.
Только слышно было, как тикают старинные часы.
— Последние годы в жизни живописца, — прервал молчание Грабарь, — какими чувствами порою переполнены они! Никогда не забуду одну из последних моих встреч с Валентином Александровичем Серовым…
Это была глубокая осень 1911 года, я пригласил художника поглядеть на экспозицию его работ в Третьяковке.
Серов сразу подошел к «Девушке, освещенной солнцем».
Долго-долго, пристально рассматривал. Молчал.
Тогда только я впервые по-настоящему понял, как он плох. Лицо серое. Погасший взор…
Вдруг Серов глубоко вздохнул, махнул рукой, сказал не столько мне, сколько кому-то третьему: «Написал вот эту вещь, а потом всю жизнь, сколько ни пыжился, ничего уже не вышло: тут весь выдохся».
Февральская лазурь.
Он цепко взял меня под руку и подвел вплотную к холсту:
«Каков валер?»
— Я, — продолжал Грабарь, — с какой-то удивительной ясностью увидел тончайшие переливы цвета, нежнейшую пластику портрета. Все неуловимые рефлексы пленэра, всю глубину духовной жизни девушки.
«И самому мне чудно, — глухо звучал голос Серова, — что я это сделал… Тогда я вроде с ума спятил. Надо это временами: нет-нет, да малость спятить. А то ничего не выйдет…»
Грабарь подошел к «Околице». Казалось, он хотел проникнуть в самое сокровенное.
— А ведь знаете, если бы я послушал Малявина, мне пришлось бы бросить писать пейзажи.
Как-то Малявин зазвал меня к себе в рязанскую глушь. Я пробыл у него несколько дней, в течение которых мы, конечно, только и говорили что о живописи, лишь изредка прерывая эти беседы рыбной ловлей, в которой ничего не понимали: мы были горе-рыболовами. Малявин убеждал:
