Маски духа - [10]

* * *

А клиент между тем стал оживать. Как только Шурик, наложив гипс на лицо, вышел подышать, он зашевелился. Не успел я к нему обернуться, как услышал:

– Ну что, парень, письма пишем за рубеж? Может, еще стишки туда высылаем, как процесс Синявского – Даниэля?

Кто такой «процесс Синявского – Даниэля», я тогда еще не знал. Но испугался. За Алшутова. Неужели, думаю, вскрылось? Этот лошадиный патриот через своих приятелей не так давно пошутил в своей манере. Транснационально. Дело в том, что был тут у нас на Севере один прозаик – стукач и гнида. Как все прозаики. Придет на работу – и давай писать. Художественные доносы. Алшутова уже замучил. Не успеет выпить или пошутить в коридоре, как его уже зовут на ковер и последний раз предупреждают. А местные писатели стоят тут же, не стесняясь, преисполненные чувства хорошо выполненного долга.

Тут, кстати, в конце сороковых Александр Рекемчук работал. Тоже писатель. Так его умудрились под сурдинку в безродные космополиты записать. Записали его, значит, в безродные космополиты и уволили с работы. Сидит, бедолага, ждет ареста. Никто к нему не ходит, никто на улице не здоровается. И тут – звонок в дверь. Открывает – стоит перед ним местный народный поэт по фамилии, кажется, Попов. Потом вскрылось: этот поэт в свое время подвизался вертухаем на строительстве железной дороги Котлас – Воркута. Геологи нашли на Северном Урале ржавую банку – послание от зэков. А в банке – список всех гадов. И Попов среди них. Но Рекемчук тогда еще этого не знал. Обрадовался – хоть один человек не испугался, пришел навестить. А поэт между тем повел себя странно. Не здороваясь, прошел в квартиру, внимательно осмотрел все комнаты и, не попрощавшись, ушел. Позже выяснилось, что поэту обещали Рекемчука арестовать, а рекемчуковскую квартиру ему отдать. Вот он и пришел посмотреть на будущее жилище. Вот суки! Волк волка не жрет, а писатель писателя – с удовольствием.

Я как-то решил Алшутову помочь и тоже пошутил над прозаиком, чтоб отстал.

– Что же это, – говорю, – дорогой мой, происходит? Сионисты на Ближнем Востоке совсем распоясались, опять войну развязали. А в это время у нас в городе открывают магазин коми-еврейской дружбы. И куда органы смотрят?

Вижу – переполошился.

– Где открыли? Кто открыл?

– Кто, – спокойно так говорю, – не знаю. А где – знаю. За углом.

Прозаик быстро дубленку монгольскую натянул – и бежать. Час не было. Потом является, запыхавшись. С ним еще двое.

– Наврал?

– С чего бы, – отвечаю, – мне врать? За кого вы меня принимаете? Или я меньше вашего радею?

Повели они меня – магазин показывать. Привел я их за угол к комиссионке.

– Вот, – говорю. – «Коми-сионный магазин».

– Стой! – заорал прозаик. – Это же обыкновенная комиссионка.

– Обыкновенная комиссионка, – отвечаю, – слитно пишется. Это каждый прозаик знает. А тут – через дефис.

И пошел.

Слышу, как позади меня те двое на прозаика накинулись. Что, мол, информацию непроверенную приносит от всяких идиотов. Идиот – это, конечно, я. А я, между прочим, хоть и не прозаик, все-таки знаю, как правильно слова писать.

Думаете, помогло? Нисколько. Как стучал раньше, так и продолжал. И тогда Сашка выяснил, что, хотя прозаик числился местным нацкадром, отца у него никогда не было. То есть был, конечно, какой-то заезжий гусар, но его не только прозаик – мать прозаикова не помнит. И вот что Алшутов учудил через своих дружков. Они организовали прозаику письмо из Хайфы со следующим содержанием:

«Дорогой сынок! Знаю, что очень виноват перед тобой и твоей мамой. Но ты уже взрослый и должен понимать, что любовь тоже бывает мимолетной, как северное лето. И вот лето кончилось, сынок, и обстоятельства меня погнали в дальние страны от нужды и потерь. Теперь я ни в чем не нуждаюсь. У меня большой дом и собственный магазин, где продают все необходимое на пейсах. Я состоятельный человек. Но нет рядом со мной наследника. Поэтому приезжай. Я ни на чем не настаиваю: понравится – останешься. А я умру спокойно, зная, что дело всей моей жизни, мой магазин – в надежных руках родного человека. Обнимаю тебя и жду со всем моим нетерпением. Твой папа Бенцион».

Дело было в конце семидесятых, поэтому прозаик, получив такое письмо, тут же побежал с ним в соответствующее ведомство. Но опоздал. У них уже была копия.

* * *

Максимов не приехал в семь, потому что заблудился и уехал не в ту сторону. У них там хитрость такая: если выйдешь из метро налево и сядешь в нужный автобус, то доберешься прямо до крашеных ворот на улице Бориса Вилде, за которыми бассейн с красными рыбками и Синявский с очками на бороде. А если выйдешь направо и сядешь в тот же автобус, то уедешь назад к центру. Максимов вышел направо и уехал к центру. Поэтому в семь он не пришел. Он пришел около девяти.

Расселись они в огромном Марьином кабинете. Розанова в одном углу, Синявский – в другом, а Максимов в третьем. Расстояние между ними не менее пяти метров. Ближе не придвигаются. Разговаривать невозможно, только кричать. Но они и не кричат, сидят молча. Розанова – выжидательно, Синявский – насупившись, Максимов – неловко ерзая. Молчат. Делать нечего – завожу разговор про погоду. Максимов поддакнул – погода, дескать, никакая. И в Москве, говорю, не лучше. Да-да, в Москве тоже плохо. А я вас, кстати, помню, мы ваши стихи печатали. Еще бы! Мне тогда Марья такое учинила, что я не обрадовался и тем двумстам франкам, которые мне Саша Лаврин привез из Парижа в качестве гонорара.