Маски - [93]

И предметы дрожали, а пятка не шлепала:

– В качестве этом она есть – ничто же!

Подбросились руки к небесного цвета подтяжкам:

– Не ваша материя – наша материя.

Между разрывами дыма оскалился:

– Наша – реальна: «в себе» ваша – в зубы буржую идея.

Профессор боднулся усами:

– Лоренц[109].

– Он – механик.

– Максвелл[110].

– То же самое…

– Прежде всего-с – мировые ученые-с!

– Не диалектики.

– Факты науки, – позвольте-с!

– Без логики – нуль; ну-те; механицисты сидят на бобах, подаваемых идеалистами; с ними материя в прятки играет.

– По-вашему, нет энтропии? – манжетками, как кастаньетами, щелкал из света на тьму Никанор.

Из расплещенных вееров Киерко голову – набок; а руки – разбросом:

– Максвелл, ваш механик, – с поклоном хохочущим, – к чортовой матери слал энтропию.

Из кубовых дымов жилетом малиновым в рукоплескание красочных пятен он бросился:

– Демончик эдакий-де сортирует молекулы; теплая, – щелк: есть, попалась; холодная – в нуль абсолютный лупи; эдак демончик, с рожками, копит энергии где-то: буржуй!

– Это же, – взлаял профессор, – простой парадокс!

– К парадоксу тогда прибегают, когда диалектики нет: просто гиль!

Серафиме же весело: —

– демончик —

– с рожками!

И приседая на юбки, плеснувшие в пол, завизжала, забила ладошами в кольца лиловые; прыгала в юбке, летающей кругом на кубовых кубиках, в желтых пепешинах. И Николай Николаевич ей:

– Перевертыш какой!

Там-то, там-то —

– Иван, брат, оттаскивал брата от Киерки; сам лез на Киерку; Брат, Никанор, – не пускал; а сам – лез:

– Диалектика? – носом запрашивали возбужденные братья.

– Закон диалектики, – рвался профессор, – утоплен под градом поправок, в которых утоплен закон.

– Всякий?

– Всякий, – и носом показывал брату кулак:

– Ты не суйся.

– Не суйся ты сам.

Дорвались-таки, тыча носы свои в Киерку:

– План в социализме хорош.

– Плохо то, что…

– Он план…

– Не мешай…

– Брат, Иван, не дает говорить!

– Плохо то, что он план, изживаемый в декаллионах поправочных…

– Эдак, так-эдак…

– Коэф…

– Фициентах!

– Коэ…

– Коэффи…

– Не мешай: девятьсот переменных биений струи, а не среднее их – это дознано в гидродинамике!

Киерко:

– Эк, крикуны, – к Серафиме.

К профессору:

– Логика строя понятий подобного рода, вселенная, ей конструированная, и жупелы, в ней содержащиеся с энтропией, валентностью, даже со всеми поправками и возраженьями к ним, – в круге диалектических, ну-с, антиномий.

– А данность природы?

– Она обусловлена…

– Как-с? И – материя?

– Да-с: социальною данностью; молекулярная данность – вторая, не первая данность, что значит: зависимая в своем строе от диалектических, ну-те, законов; вне их она только надстройка механики – раз; буржуазии, этой механикой бьющей по рылу рабочего, – два-с; инженер, как слуга буржуазии, овладевающий стержнями, поршнями и рычагами, отлупит рабочего этой «материей»; дело – с концом, потому что его не отлупят за это: материей этой; вот он и кричит: «Нет материи». Идеалист! Растит брюхо! А тощий, голодный, рабочий, которого лупят материей, – тот ее знает, весьма: в синяках! Без материи, – ну-те-ка, – нашей, не вашей, – действительной, вещной, «в себе», все уделы атомных материй стать – скрытою силой Ньютона: утибренной быть миллиардером; скрытые силы – проценты; иль сделаться мячиком демончика, – по Максвеллу; скандальчик такой совершается с механицизмом Декарта; оторванный от диалектики, он у Лоренцов под выстрелом Бора – в пустое ничто превратился; пора же понять, что в семнадцатом – ну-те – столетии механицизм метафизикою порождался для ради спасенья теизма и мистики от эмпиризма; попами он высижен; что бы ни думали вы, простаки, независимости у науки и нет, и не может быть!

Вдруг к Серафиме:

– Что скажет критический критик? Визжит? Разложиться успела: в чулане цветовню устроит.

Рукой на профессора:

– Дюже кричит: его к чаю тащите!

Как гиппопотама пыхтящего, – приволокли; усадили; обтерли усы; и он, став простецом длинноусым, весьма удивлялся: усами:

– Прекрасная-с комната!

Глазиком на Серафиму:

– Мне каплю бы в глаз: плохо вижу.

Коснулась волос; и – погладила.

– Эк, набалуете, – Киерко ей, – мне его.

Улыбнулась в колени себе:

– Не беда: не балован.

– И то!

И профессора хлопнул в колено он:

– Ум-то – жучище; силеночка, что комаренок; а сила-то, брат, закон ломит; и даже – поправки; твоя математика – шахи и маты тебе.

Серафима с досадой мотнула головкою; пальчик – на ротик; и лобиком сделала: «Шу!»

– Ну, – не буду, не буду!

Она с наблюдательной скрытностью тискала скатерть, не глядя на них; ей казалось, что чем он небрежней, тем более щедр на слова, тем скупее: хитрёш, не проронит полушки ненужного слова: все в дело; и – властвовать любит.

И тут, невзначай, как волосик, сняла с себя взгляд Никанора, который, как дева с бородкою, шел на нее из угла:

– Не люблю себе всякой добрятины: Тителевы, – так и все – злые, острые, преблагородные люди: так, эдак!

И – вдруг:

– Не подумайте, что я – так чч-то: против дружбы, – так чч-то – Николай Терентьича с братом, Иваном, – Терентия то есть!

Она и не думала, но понимала, что здесь, в этом доме, магнитная сила, влекущая душу профессора к силе устоя, неведомой ей; и боялась она: