Маски - [85]

И все прочие —

– топ-топ-топ-топ —

– покатились – нице: в серые пыли: – по лестнице в серые пыли.

– Шу!

– Шу!

Точно стая мышей.

Забабацало сверху: подсвечниками; каблуки, как каменья, грозили свалиться по лестнице; всхлипывал кто-то: и гудом, и дудом.

____________________

Забацали бубнами; ухнули трубами; брякали, рявкали:

– Рраз!

– Пррр-аво!

– Арррш!

Барабанными палками маршировали папахи; под окнами; дружно шинели прошли безголовые:

«Трра-та-та-та!»

Ездуневич, просунувши голову в тьму и от этого видневшийся безголовым, как конь боевой, из ничто вострил ухо на трахнувший марш: —

– Под двуглавым орлом!

И как конь боевой, забивавший копытом, он стал подчирикивать шпорой; задергался ухом, чтобы дернуть к окошку.

Прошли пехотинцы.

И голос профессора, рявкая, грохолся над потолком.

– Говорите, что – тих, – верещал из теней капитан Серафиме, – а может быть, он представляется?

Тут Серафима не выдержала; свои ушки заткнула она, убежав в кабинет, чтоб кататься и мяться головкой, не видя, не слыша.

Услышала: рывом отпрянули.

____________________

«Он» – опускался, —

– бросая торжественно правую руку над космами прядавшего животом Задопятова; левую руку он выкинул над темнотою, в которой корнет с капитаном, сцепяся руками, носами друг другу показывали на его восклицающий вид, – что он —

– в памяти! Ей же казалося: не из-под крыши спускается он, а из вогнутой бездны.

Со строгою твердостью шел, разговаривая сам с собой, как конец с бесконечностью, чтобы отчет ему дали: зачем жизнь – зигзаг вверх пятами в отверстую —

– даже не бездну, а пыль?

Голова его, вовсе не нашей планетной системы, кусалась, как пес.

И глаза отвела, чтоб не видеть

Расставшись с собою самим, он прошел мимо них в кабинет, чтобы томик коричневый взять.

Еще раз —

– прокривлялась желтявым прокрасом та черная тень человечка —

на фоне обой.

И свой взгляд перевел от нее на присутствующих, будто сделал открытие.

Встали подробности «случая»: рапортовали ему деловито и сухо: делец, —

– фон-Мандро, чернобакий, с сигарой в зубах предлагает четыреста тысяч, которые он отклоняет; Мандро он наносит визит; он чудачит с какой-то девчонкой; в передней кота надевает на голову, с шапкою спутав кота.

Так Мандро! – дрр-дрроо-дорр!

Барабанил он пальцем по креслу:

– Права человека-с!

– Да, да-с!

Все – летит, пролетает, как облако в облако; зрячие слепнут; слепцы прозревают.

Он вспомнил теперь лишь, что ехал тогда он в Москву, чтобы след уничтожить открытия, он – не преступник; и тут показалось ему, что все тяжести, перевалясь через плечи, – свалились за плечи.

Лицо изменилось его ярким черчем морщинных растрес-ков; и стало оно точно выбитое из столетий резцом Микельанджело; и борода, и усы, – точно слиток серебряный; а два вихра, как два каменных рога, от каменного, высекаемого из столетий, чела, протопырились справа и слева; и строго, и благостно; взгляд его… —

– тут Серафима глаза отвела, чтоб – не видеть…

Но взгляд этот – лет улетающей звездочки.

Скрывши усами свой рот, он пошел деловито и сухо в столовую в сопровождении сына, жены, Серафимы и двух офицеров, как будто добился он цели; и не было верха.

Все сели: кривилось в глазах, потому что сидели, туск-лея, – кривые пред ним.

Он не сел.

В чем же истина-то?

Он на сына смотрел, бросив руки по швам: наступила неловкая пауза.

– Такты – на фронт? Ну, я – я-с…

И запнулся; лицо онемело, как маска, с покойника снятая; взгляд прокричал о мирах неизвестных.

И Митя потупился.

Он же – ладонями:

– Все это – рухнет!

– Так вы против нас?

Все попадали в обморок.

– Вы, – провизжал капитан, – против цивилизации?

– Ты – против мира всего? – провизжала профессорша.

Выбросил грудь:

– Не всего, а – се-го!

Серафима подпрыгнула.

Щурясь, профессорша из-за лорнетки кривилась: всем, всем.

– Можно думать, – перечить пришел?

Задопятов глаза с тихим ужасом выкатил:

– С неба свалился ты?

Вышло – «из желтого дома свалился».

Тогда Серафима движением ручки, протянутой к муфте, сказала ему, что – пора: больше делать здесь нечего.

– Нет, – не свалился я, а как пришел, так уйду, унося эту правду с собою.

И злобою перекосилось лицо капитана:

– Вам правда – известна?

Он шпорою щелкнул, повесясь бородкою: в пол:

– Ну, я вас поздравляю!…

Откинулся, в плечи уйдя и трясясь эксельбантом, погонами, пальцами.

– Мне, – головою, как гусеница над листом, он взлетел; и – затрясся, как множеством лапочек:

– Мне, – откровенно скажу, – неизвестна: скажите, пожалуйста, – в чем эта правда?

Как цветок невидимый нюхая носом, профессор уставился им в Серафиму:

– О правде не спорят.

И радостный ротик ее не сказал, о чем сердце забилось:

– За правдою следуют.

Он же ответил:

– Пойдем.

К коридору ударами ног перетопывать стал косолапо и грохотко, он, как всходя к перевалу, откуда ландшафты далекие виделись: маршем казался простроенный шаг.

И за ним, мимо всех, – Серафима; за нею – все прочие.

Только Никита Васильич из кресла давился без воздуха, рот разорван, волоокое выпучив око; вдруг – быстренький, маленький, дряхленький – кинулся, перегоняя их всех и себе помогая короткими ручками в беге, – из кресла, в переднюю: не для того, чтоб поддать под крестец своей пухлой коленкою другу, которого он выживал, а чтоб шубу сорвать и стоять с ней сплошным вопросительным знаком, мигая из меха.