Маска ночи - [7]

– Вы вернетесь сюда с кистью и красной краской и поставите знак на этой двери. Знак должен быть четырнадцати дюймов в высоту. Вы нарисуете его маслом, чтобы не так легко было стереть. Таковы новые приказы Совета.

– Но, мастер Фарнаби… – начал пристав, но затих под взглядом собеседника.

Арнет посмотрел на толпу, стоявшую по другую сторону дороги, как будто ожидая оттуда помощи. Я понял, что пристав был местным, из этого прихода, как и констебль.

– Пока вы достаете красную краску, – продолжал олдермен Фарнаби, – а также кисти и мерку – не забывайте, знак должен быть четырнадцати дюймов в высоту, таково предписание, – пока вы достаете все необходимые предметы, этот джентльмен останется здесь охранять жилое помещение. Вам понятно?

Последнее замечание относилось к констеблю. Тот энергично закивал. Олдермен повернулся обратно к судебному приставу:

– Ну и что же вы ждете, любезный? Давайте идите за краской, кистями, меркой!

Пристав поспешно потрусил по улице. Пока Фарнаби раздавал эти указания в своем не принимающем возражений тоне, краем глаза я уловил какое-то мимолетное движение. На стене рядом с дверью было низкое покосившееся окно, скорее дыра, чем настоящий проем, прикрытая дерюгой. Кто-то выглядывал на улицу в щель между стеной и дерюгой. Все, что я видел, был белок глаза. Мне трудно описать дрожь – страха, ужаса, непостижимым образом смешанного с чувством сострадания, – охватившую меня при виде этого одного-единственного глаза. Он, вероятно, принадлежал ребенку или взрослому, пригнувшемуся, чтобы выглянуть на улицу. В доме были люди!

Не знаю, почему меня это так поразило. Дом, напоминавший лачугу, судя по виду, был скорее обитаем, нежели пуст. Это к тому же могло объяснить, почему Арнет прикрепил к двери плакат – этот жалкий листок бумаги. Возможно, приставу заплатили обитатели дома, чтобы не разошлись слухи о заражении, или он надеялся, что ему заплатят. Прицепить клочок бумаги для предупреждения чумы было равносильно тому, чтобы ничего не делать, его легко было сорвать, как это продемонстрировал олдермен. А может, приставом двигала жалость к людям в этой хибаре. Нанесение несмываемого красного креста, так же как и исполнение других распоряжений, обрекало их на заключение, из которого никто не мог надеяться выйти живым.

Как будто для того, чтобы подтвердить, что дом обитаем, олдермен Фарнаби повернулся к констеблю и, кивнув в сторону двери, спросил:

– Как их зовут?

– Тернбиллы, сэр.

– Число? – и, видя, что его не поняли, переспросил: – Сколько всего Тернбиллов?

Констебль посчитал по пальцам:

– Пять, шесть… нет, семь. И еще некий человек по имени Уоткинс.

– Там восемь Тернбиллов, – сказала женщина, стоявшая неподалеку от Абеля. Она держала за руку маленького мальчика.

Фарнаби посмотрел на говорившую.

– Она родила еще одного на Сретение.

– Он умер, – вмешался кто-то еще, на этот раз мужчина.

– Это было за два дома отсюда, – сказала женщина.

– Не важно, где это было или что случилось с младенцем, – ответил Фарнаби. – Итак, в отношении этого помещения, констебль: обеспечьте дверь висячим замком по всей форме. По прошествии сорока дней можете снять запоры. Ответственность за все возлагается на приход.

Я взглянул на щель между стеной и дерюгой. Глаз исчез. Но там наверняка оставались уши, настороженно прислушивавшиеся в темноте, внимавшие голосу своей судьбы. Теперь олдермен Фарнаби обратил свой огонь на двух старух, застывших рядом в ожидании под своими капюшонами.

– Мне не нужно объяснять вам ваши обязанности, так ведь?

– Мы знаем их. – Дребезжащий голос принадлежал одной из укутанных фигур.

– Вы честны и благоразумны?

– Да, сэр, – ответила вторая.

– Бдительны и умелы?

– Ну, сэр, – сказала первая, – мне бы следовало и на это ответить «да», хотя не пристало нам заявлять о себе такое, – но если бы вы спросили этих добрых соседей, стоящих здесь…

Олдермен Фарнаби не интересовался словесными излияниями женщины и прервал ее движением руки. Он в последний раз посмотрел на констебля и старух, прежде чем перевести глаза на людей по другую сторону дороги. Его взгляд на секунду задержался на нас с Абелем. Возможно, мы несколько выделялись среди обычных обитателей Кентиш-стрит. Взгляд олдермена, казалось, говорил: «Представление окончено».

Но сказал он вот что:

– Смотрительница только что назвала вас «добрыми соседями»… Что ж, вы проявите себя добрыми соседями по отношению к этим несчастным Тернбиллам и… э-э… человеку по имени Уоткинс следующим образом. Дом остается неприкосновенным в течение сорока дней. Эти две честные и благоразумные женщины будут выполнять обязанности сиделок-смотрительниц. Всякие сношения с жильцами будут осуществляться только через них. На средства прихода будет назначен надзиратель для гарантии того, чтобы никто не покидал этого места. Воспрещается трогать знак на двери. Всякий – или всякая, – кто попытается стереть знак, или войдет в дом, или поможет несчастным расстаться с жизнью до окончания сорокадневного срока, примерит на себя колодки или окажется в исправительном доме.

Не дожидаясь впечатления, которое произведут его слова, олдермен шагнул к своей белой лошади, отвязал ее и сел в седло. Повернув лошадь в сторону Лондона, он пустил ее ровной иноходью.