Маска киборга - [24]

– Срочно! Носилки! Он еще жив! – раздается где-то очень далеко от Мартина. Все, что он ощущает, – темнота. И слова доносятся до него словно через толщу черной воды. Будто он на дне пытается расслышать, что говорят там, высоко. Он слишком глубоко и не может разобрать слов, а еще ему нечеловечески захотелось спать. Закрыв глаза, он будто бы опускается еще глубже под воду. Крики становятся тише. Вокруг только теплая, глубокая тишина. И Мартина нет. Он – это мысль, прозвучавшая в тишине. Он – это попытка раскрыть глаза. Он – это поражение и уход в темноту. И больше ничего.

На крик спасателя бегут люди. Профессор встревожено поднимает голову, падая, спотыкаясь об обрушенные балки, бежит к группе людей, окруживших мальчика.

– Мартин! Мартин, ты слышишь?! Мартин! – Он старается кричать громче, чтобы внук услышал его, чтобы открыл глаза и ответил хоть слово. Он старается кричать, но голос срывается. Мартин лежит без движения. Его тело изувечено, лицо в крови. Его глаза закрыты.

– Он жив?! Скажите, что он жив! Я прошу вас, я умоляю! – профессор хватает проходящего врача за рукав и не отпускает, пока тот не останавливается.

– Вы родственник? Спокойно. Шанс есть. Необходима реанимация. Вы можете поехать с нами. Вы слышите?

Профессор стоит, будто оглушенный. Через мгновение он, будто бы собрав все физические и душевные резервы, молча кивает и спешит за доктором в машину скорой помощи.

Тело Мартина быстро перемещают на носилки. Мальчик не стонет, он не приходит в сознание. На его окровавленное лицо надевают кислородную маску. Дыхание есть. Шанс есть.

– Шанс есть. Шанс есть. – Профессор повторяет это как молитву. Все молитвы, которые он помнил, вылетели у него из головы. Но он знает, что Всевышний поймет его и так. – Шанс есть. Шанс есть, – повторяет он беззвучно.

После профессору никогда не удавалось припомнить и линейно выстроить события этих страшных дней. Память работала выборочно. В его сознании, будто вспышка, появлялись отрывочные образы, фразы, ситуации.

Вот он в машине скорой помощи, рядом окровавленное, очень худенькое тело Мартина. Профессору хочется взять его за руку, но даже пальцы мальчика перебиты. Профессор отдергивает руку и просто смотрит, смотрит ему в лицо. Что-то твердит, о чем-то молит. О чем? Не вспомнить.

А вот он уже в бесконечно длинном и гулком коридоре. Белые стены, белые полы, белые потолки. Эту стерильную белизну освещают то экономичные лампы, то солнце, выглядывающее из-за многоэтажных зданий. Профессор не замечает, когда ночь сменяется сереньким светом утра. Он неподвижно сидит на скамье в коридоре. Иногда, будто бы вспомнив о чем-то важном, он срывается с места и начинает ходить, отмеряя шагами длину коридора: от скамьи до окна, от окна до скамьи.

Он нервно поднимает голову, когда кто-то в санитарной форме проходит мимо. Провожает долгими взглядами: а вдруг этот человек видел Марти, а вдруг он знает что-то, чего не знает профессор. Но санитары и врачи спешат пройти мимо.

Четко освещается в памяти момент, когда к профессору подходит хирург. Он с уважением пожимает профессору руку и без лишних церемоний, глядя прямо в глаза, говорит, что организму мальчика нанесены несовместимые с жизнью травмы. Что его конечности раздроблены, что кровопотеря огромна, но это все не так страшно, как повреждения головного мозга. Повреждения крайне значительные, и вероятность того, что мальчик сможет прийти в себя, равна нулю. Сейчас он в коме, подключен к аппарату. Он не перенесет и малейшего хирургического вмешательства.

– Не нужно лишних надежд, со всем уважением, профессор, отнеситесь к этому здраво, я прошу вас об этом как человека науки, человека здравого смысла, – напоследок говорит ему врач.

Профессор кивает и, поправив белый халат, который медицинская сестра накинула ему на плечи, заходит в палату Мартина. Правда, вся твердость старика куда-то испаряется, когда он видит мальчика на больничной койке: серое лицо с множеством кровоподтеков, кислородная маска, трубки, зафиксированные руки и ноги.

Тогда ему вдруг стало тяжело дышать, он думал было, что упадет, но удержался. Помедлил, прислонившись спиной к стене, перед тем как подойти к внуку. А потом, взглянув в его худое лицо, почувствовал не только боль, бесконечное отчаяние, но и восхищение. Этот мальчик все еще жил, несмотря на то, что тело его было практически уничтожено. Дом, в котором он находился, разрушен и разбросан на тысячи кусочков, а этот хрупкий малыш все еще цепляется за жизнь. Тогда, да-да, именно тогда профессору пришло понимание величия жизни, величия данного им с Мартином шанса на выживание. Он не заметил этого тогда, он был потрясен. Но спустя годы он понял, что это восхищение, испытанное им перед мальчиком, лежащим на больничной койке, и было началом их новой жизни.

А дальше памятных вспышек совсем немного. Это оттого, что дни стали неразличимы. Они проносились быстро, пренебрегая сменой дня и ночи, соединившись в один длинный белый коридор, такой же, что был в реанимационном отделении. Состояние Мартина не менялось, он не приходил в себя, но силами современных аппаратов и какими-то его собственными внутренними силами жизнь удерживалась в его теле. А профессор день за днем проводил рядом с ним, лишь изредка заезжая домой, чтобы переодеться, принять душ, поспать пару часов на диване и снова вернуться к Марти.