Машка - [2]

Я садился на скамейку, Машка запрыгивала ко мне на руки и внимательно смотрела мне в лицо. Сказать честно, иногда я боялся, что у нее хватит дури клюнуть меня в глаз. Но нет, она этого никогда не сделала.

Обычно я ее чем-то угощал. Поев, она садилась ко мне колени и что-то тихо бурчала на своем курином языке. Потом она прикрывала глаза.

Зимой, когда было холодно, я гостеприимно расстегивал свое пальто и Машка нагло залезала под него. Я прикрывал ее полой пальто. Так мы и сидели, согревая друг друга. Только Машкина голова торчала наружу.

Я трогал ее клюв, проводил пальцами по ее гребешку.

Она терпела мои неуклюжие нежности.

Потом Машка стала садиться на гнездо. Я терпеть не мог вареных яиц, но когда мать говорила мне, что вот это яйцо — Машкино, то я его ел. Мне хотелось, чтобы мать поняла: я могу питаться только теми яйцами, которые снесла Машка.

Но все равно тревога не покидала моего сердца.

Я стал внушать матери, что Машку никак нельзя пускать под нож.

Раз она такая ручная. Ведь есть много других кур. Пусть Машка поживет также долго, как жила у нас одна квочка. Мать соглашалась.

Она обещала, что Машка будет жить долго.

На весенние каникулы мы с отцом собрались ехать в гости к бабушке.

Ехать нужно было на теплоходе и вставать надлежало затемно.

Помню, был сильный гололед. Поздно вечером мать вышла во двор, сквозь сон я слышал, что переполошились куры.

Видимо, мать зарубила курицу.

Утром она встала раньше нас, чтоб сготовить нам что-то на дорогу.

— Я отварила вам курицу, — сказала она отцу.

Ее слова не вызвали у меня никакого волнения.

Где-то между Новороссийском и Ялтой отец предложил мне пообедать.

Я ел куриную ножку и был очень рад жизни. Но когда я стал обгладывать косточку, то оторопел от ужаса. Посреди косточки был большой нарост, который означал только одно. Это был след сросшегося перелома.

Удивляюсь, почему я не подавился.

Нет слов, которыми можно было бы описать мое состояние.

Никаких каникул не было.

Я думал только о Машке.

Когда мы вернулись домой, мать сразу все поняла.

— Была кромешная ночь, гололед, — начала она.

Я молчал, отвернувшись к окну.

— В темноте я не могла поймать ни одну курицу, — продолжала она.

Я молчал, я сглатывал душившие меня слезы.

— А Машка сама влезла ко мне на руки, — закончила мать.

Я тяжело и горько вздохнул.

Я не винил мать.

Получается, я сам погубил Машку. Тем, что приручил. Если бы она не была ручная, разве она полезла бы в руки? Нет, конечно. Зачем я это сделал?

Зачем я приручил ее?

Зачем?

С другой стороны, ее куриная жизнь, видимо, и не могла закончиться иначе.

С тех пор я понял — нельзя приручать всех подряд.

Иначе может не выдержать сердце.