Машина лорда Келвина - [29]

— Что это?

Поскольку смотрел он в это время куда-то на улицу, я тоже посмотрел туда, но не увидел ничего примечательного.

— Прошу прощения? — откликнулся я.

— Вот это. Там.

Он опять уставился на что-то, и я вместе с ним.

— Там.

Теперь его взгляд был устремлен вверх, к ряду стрельчатых окон на третьем этаже дома. В одном из них виднелся силуэт какого-то человека, курившего сигару.

— Он? — спросил я.

Безумец вытаращил глаза, и я подумал: «Ага, уж теперь-то я точно вычислю, куда он смотрит», но снова ошибся.

— Это. В твоей руке.

— Слон?

Он быстро замигал, будто ему в глаз попала соринка, выдавил, скосив глаза:

— Он мне нравится.

Казалось, он хорошо знает меня. И он мне тоже кого-то напоминал. Но я никак не мог сообразить, кого, и, похоже, именно безумие, — а мой собеседник, несомненно, утратил способность мыслить здраво, — придавало его лицу мешающую опознанию чужеродность: казалось, он родился на какой-то неведомой планете и, явившись оттуда на Землю, попытался замаскироваться, собрав воедино наиболее типичные черты человеческого лица, но вышло странно: передо мной маячила какая-то театральная маска.

Мне, правду говоря, стало его жаль, и когда он протянул руку за слоном, я отдал ему игрушку. Мне думалось: он повертит ее в руках и быстро вернет. Но безумец тут же скрылся в глубине кэба. Занавеска задернулась, и изнутри не доносилось больше ни звука. Я постучал в дверцу.

— Уходи, — сказал он.

И я ушел. Этот тип нуждался в слоне больше, чем я сам. Для кого, спрашивается, я мастерю свои игрушки, если не для таких, как он? Кроме того, слону определенно недоставало шляпы. Эта мысль утешила меня, но бегство все равно казалось почти малодушием. Хотя останься я — и что бы изменилось? Мне вовсе не хотелось устраивать нелепых сцен на потеху зевакам: вообразим, что я лезу в кэб и силой отнимаю у незнакомого безумца каучукового слона! Но останься я — что бы изменилось? Я не хотел устраивать сцену, залезая в кэб и силой отнимая у безумца каучукового слона. Именно это я и твердил себе, когда вошел в лавку Годелла, готовый поставить этот случай себе в заслугу, и там, уже переступив порог, я вдруг почувствовал, что сам близок к помешательству.

Должно быть, у меня действительно был слишком безумный или ошарашенный вид, поскольку Хасбро при моем появлении в тревоге вскочил, а незнакомая женщина, стоявшая в дверях, повернулась на каблуках и бросила на меня изумленный взгляд. Нет, это был не парень из кэба, а именно женщина, но с таким же, как у того, выражением лица, такими же сальными волосами и блузкой из того же материала. Она куталась в шаль и была намного старше, хотя по лицу этого не скажешь. Почти полное отсутствие морщин на лице, вероятно, объяснялось его легкой одутловатостью: такое впечатление, будто в Сохо заявился какой-то гоблин с искусно выточенной дыней на плечах вместо головы. Сомнения отпали — передо мной стояла мать того существа из кэба.

Она одарила меня театральной улыбкой, но затем, будто успев за этот краткий миг назначить мне цену, сменила ее на чванливую гримасу осуждения; с этого момента и на протяжении всего дальнейшего разговора вовсе не обращала на меня внимания. Я же не мог отделаться от смутного ощущения, что мною незаслуженно пренебрегли, хотя подобное отношение со стороны безумной женщины не многого стоило, — во всяком случае, не более каучукового слона, похищенного у меня ее столь же безумным сыном.

— Подобных людей следует предавать в руки правосудия, — объявила она Сент-Иву, который жестом указал на диван и повернулся ко мне:

— Это мистер Оулсби, — представил он меня. — При нем можете говорить совершенно свободно.

Она и бровью не повела, словно давая понять, что оставляет за собой право решать, при ком и как ей говорить. Я присел на диван.

— В руки правосудия, — повторила странная женщина.

— Правосудие уже настигло его, или наоборот, — заметил Сент-Ив. — Он погиб в Скандинавии. Он упал в горное озеро, где насмерть замерз еще прежде, чем пошел ко дну. Я своими глазами видел, как он… сорвался туда. И вряд ли ему удалось оттуда выбраться.

— Представьте, удалось.

— Невозможно, — покачал головой Сент-Ив.

Несомненно, это было невозможно, но, если речь заходит о докторе Нарбондо, лучше придерживаться сослагательного наклонения, о чем Сент-Ив хорошо знал. Вот и сейчас в его глазах читалось сомнение вкупе с другими трудноуловимыми эмоциями. Во всяком случае, я видел, как загорелись глаза Сент-Ива. После истории с кометой и гибели Игнасио Нарбондо он, казалось, утратил всякий интерес к жизни: хватался то за одну идею, то за другую, но ни один проект не пытался довести до конца, вечерами валяясь на диване в своем кабинете, то дремал, то почитывал романы. Несколько дней Сент-Ив отдал огороду Элис, но, приводя его в порядок, так измотался, что в конце концов грядки достались на откуп кротам и сорнякам. Последняя фраза могла бы стать метафорой жизни этого великого человека, что, впрочем, очевидно только его близким друзьям; на сем я умолкаю, поскольку обещал не затрагивать пережитую Сент-Ивом трагедию.

— Взгляните, — сказала женщина, протягивая Сент-Иву сложенный в несколько раз обтрепанный по краям лист желтоватой бумаги — вероятно, письмо, долго валявшееся в чьем-то кармане. Оно было адресовано некоему Кеньону; про этого человека я не знал ничего, и содержание письма меня не заинтересовало. Внимание привлекли характерный почерк, а также подпись: Игнасио Нарбондо. Сент-Ив передал письмо мистеру Годеллу, который все это время с самым невозмутимым видом развешивал табак в кисеты.