Машина - [6]

Главный тоже «ходил сам по себе». Пожалуй, лишь они с Фросиным видели не только то, что им показывали, но и то, что сами хотели и считали нужным видеть. Несмотря на то, что главный инженер много лет был главным, он продолжал оставаться инженером. Его память хранила сотни случаев, когда изделия «не шли». Он помнил — почему, помнил, что делалось, чтобы выправить положение.

Он-то углядел уже недостатки спроектированной москвичами машины. Удивило его то, что Фросин тоже почувствовал их.

Главный был дипломат. Свои опасения он держал при себе, и имел на то причины. Фросин же шел напролом.

Он добился, как ехидно заметил потом главный, «индульгенции» — оговорил заводу право при изготовлении первых пяти образцов отступать от утвержденной документации. Правда, с оговорками: «Не меняя общего технического решения», «Приводя к нормальным режимам»,— но получил.

Главный инженер помалкивал не зря. Во-первых, в полученном разрешении отступать от проекта особого криминала не было. Право есть право, это еще не обязанность. А во-вторых, он уже заранее прикидывал, что и это лыко можно будет поставить в строку, если машина не получится. И проект, мол, недоработан, и вообще у разработчиков в нем уверенности не было — заранее согласились на любые изменения.

А основной причиной молчания главного было то, что у хозяев не было в этом вопросе единства. Неопределенные у них были настроения. Разнообразные. Не положено было им выпускать машину из рук. За ними должны были оставаться все доработки проекта, и за это стояли местные ортодоксы. Но Фросин, фактически, предлагал и ответственность поровну делить, и на это многие клюнули. И, наконец, часть специалистов поддерживала Фросина по существу.

Все сводилось к тому, что, если делать по правилам, серийный выпуск машин мог начаться лишь года через два с лишком, да и то, если все гладко пройдет. Такая уж получалась раскладка: опытный образец, его испытания, корректировка чертежей... Потом — второй опытный образец, и опять испытания, и решения в высших сферах. А еще опытная партия, и полевые испытания, и опытная эксплуатация, и опять изменения в конструкции... Не меньше двух-трех лет, но зато ни риска особого, ни ответственности.

Фросин же предлагал совместить этапы, для чего требовался активный подход к делу. Потому и хотел он с ходу, по месту, подгонять все, что нужно. Второй образец при этом можно было бы готовить в параллель с первым, на опытную партию выйти уже через полгода, а через год — говорить о серийном выпуске.

Это было ново. Кое-кому это казалось смешным, попахивало недомыслием. Примечательно, что о сокращении сроков освоения машины все стыдливо помалкивали. Разработчики — ясно почему, а Фросину тоже ни к чему было «борцом за идею» выглядеть. Это же готовый ярлык «чудака», если не «дурака»,— все, видите ли, перестраховщики и волокитчики, один он за государственные интересы болеет! Реформатор он! Не хотел Фросин давать даже такого пустячного повода для укусов. Да и впрямую так не думал — о государственных интересах. Просто в нем было заложено стремление наиболее эффективно использовать все имеющиеся возможности, в данном случае — завод и свой новорожденный цех. Он к этому стремился, и его поддержали. Ортодоксы остались в меньшинстве, и Фросин своего добился, а добившись, судить строго никого не стал и если уж не дождался со стороны своего главного инженера поддержки, то был ему благодарен хотя бы за нейтралитет.

Теперь у Фросина появилась возможность вплотную заняться машиной. Он ходил из лаборатории в лабораторию, разбирался в конструкциях и схемах, просил показать ему результаты испытаний опытных образцов. В голове у него откладывались не только окончательные варианты узлов и блоков, но и все испытанные при их разработке трудности. К концу двухнедельной командировки он почувствовал себя гораздо увереннее, чем раньше.

Побочным результатом его въедливости явилось то, что уже через неделю он был на «ты» со всеми начальниками лабораторий и руководителями секторов, с которыми сталкивался. Они не могли не оценить Фросинской хватки, хотя их несколько забавлял его, как они говорили, сугубо практический подход. Сами они этим не страдали — еще бы, столичный институт, разработчики! — хотя их явственно заметная академичность в решении технических вопросов и таила в себе еще более узкий, чем у него, прагматизм.

Особо сошелся Фросин не с кем-либо из разработчиков, а с временно прикомандированным к институту представителем «заказчика» машины — геофизиком Сергеем Шубиным. Возраст его, как и Фросинский, тоже можно было определить, как промежуточный между «за тридцать» и «под сорок». Они с Фросиным даже внешне были похожи — выше среднего роста, поджарые, светловолосые, с одинаковым спокойно-ироническим выражением лица.

Вначале Фросин заметил только замедленную походку Сергея и пижонскую, с витой рукояткой, трость. Он так и считал его пижоном, пока не увидел, как неловко, прикусив губу, спускается тот с обледенелого крыльца. Фросину стало стыдно за свои мысли о нем. Из неосознанного желания заглушить их и появилось стремление познакомиться поближе. Фросин проникся к Сергею симпатией, еще не зная его. А познакомившись и сойдясь во мнениях по многим вопросам будущего производства, они подружились, если можно назвать дружбой приятельские, сложившиеся за столь короткое время, отношения. На совещаниях Сергей занимал выжидательную позицию, хотя в конце концов поддержал Фросина. Здесь, в институте, они с Фросиным были несколько на особом положении. Получалось так, что москвичи были заинтересованы в том, чтобы «продать» им машину. Они же, напротив, выискивали в ней слабые места, чтобы этих мест в будущем не оказалось. Это их в известной мере сближало, и Фросин так и сказал Сергею, на что тот со своей обычной слабой улыбкой возразил, что это ненадолго — в дальнейшем им по роду службы суждено стать антагонистами. Продавать будет Фросин, а он, Сергей, будет придирчивым покупателем. Если, конечно, на завод пошлют именно его.