Мартовские фиалки - [4]

Я взял деньги.

— Черт возьми! Я ведь собирался лечь в кровать и поспать. Но, кажется, это придется отложить. — Мне пришлось наклониться, чтобы сесть в машину. — Поехали, Ульрих.

Ульрих захлопнул мою дверь и занял место шофера. Рядом с ним сел тот самый молодой человек с пронзительно свежим лицом. Мы двинулись в западном направлении.

— Куда мы едем? — спросил я.

— Вы все узнаете в свое время, — ответил Шем. — Хотите выпить? А может, закурить? — Он открыл ящик с напитками, который выглядел так, будто его достали с затонувшего «Титаника», и предложил коробку с сигаретами: — Это американские сигареты.

Я закурил, а от напитков отказался: когда тебе ни за что ни про что отстегивают двести марок, надо иметь свежую голову.

— Не будете ли вы так любезны поднести мне огонек? — попросил Шем, вставляя сигарету в рот. — Единственное, что мне не удается, это зажигать спички. Я потерял руку, когда Людендорф бросил нас на штурм Льежской крепости. А вы были на передовой?

Голос у него был мягкий, и говорил он вежливо, даже вкрадчиво, почти растягивая слова, но тем не менее в интонации проскользнул отзвук металла, и я подумал, что такой голос может заставить человека наговорить на себя черт знает что. С таким голосом можно сделать блестящую карьеру в Гестапо. Я дал ему прикурить, закурил сам и откинулся на спинку сиденья.

— Да, я был в Турции.

О Боже, сколько людей — и так неожиданно — заинтересовались моим военным прошлым! Может, мне стоило обратиться с прошением насчет заслуженной награды, какого-нибудь «Значка ветерана»? Я выглянул в окно и увидел, что мы приближаемся к Грюневальду — лесному массиву по берегу реки Хафель в западной части Берлина.

— А в каком чине вас демобилизовали?

— В чине сержанта. — Я почувствовал, что он улыбается.

— А я был майором, — уточнил он с единственной целью поставить меня на место. — И после войны вы пошли в полицию?

— Нет, не сразу. Какое-то время я состоял на гражданской службе, но она была нестерпимо однообразной, и в 1922 году я поступил в полицию.

— А когда вы ушли оттуда?

— Послушайте, господин доктор, я что-то не припомню, чтобы, усаживаясь в машину, я обещал под присягой отвечать на все ваши вопросы.

— Простите меня, — сказал, он. — Мне было просто интересно, вы ушли по собственному желанию или…

— Или меня выгнали? И у вас хватает наглости задавать мне такой вопрос, Шем?

— А что я такого спросил? — невинным тоном произнес он.

— Я вам отвечу. Я ушел сам, так как еще немного, и они бы вышвырнули меня, как сделали это с другими. Я не национал-социалист, но я и не коци[6], черт возьми. Я ненавижу большевизм так же, как его ненавидят нацисты или, по крайней мере, как они должны его ненавидеть. Но для нынешнего руководства Крипо или Зипо — или как оно там сейчас называется? — одной ненависти к большевизму оказывается недостаточно. По их мнению, если ты не с нацистами, значит, ты против них.

— Поэтому вы, будучи инспектором по уголовным делам, ушли из Крипо. — Он выдержал паузу, а потом добавил с подчеркнутым удивлением: — Чтобы стать штатным детективом в отеле «Адлон».

— Какого же черта вы задаете мне вопросы, если вам и так все известно? — фыркнул я.

— Мой клиент всегда стремится узнать как можно больше о людях, которые на него работают.

— А я пока не дал своего согласия работать на него. Может быть, я еще откажусь. Хотя бы для того, чтобы посмотреть, какое у вас будет тогда выражение лица.

— Может быть. Но это будет величайшей глупостью с вашей стороны. В Берлине не меньше дюжины таких, как вы — частных сыщиков. — Он произнес эти слова с откровенным презрением.

— Тогда почему же вы остановили свой выбор на мне?

— Вы уже однажды работали на моего клиента, хотя и не знали об этом. Пару лет назад вы расследовали одно дело по заданию Немецкой компании по страхованию жизни, а мой клиент в ней главный пайщик. И пока Крипо блуждало в потемках, вам удалось отыскать кое-что из украденных облигаций.

— Да, я помню это дело. — У меня были на то свои причины. Это было одно из моих первых дел после того, как я ушел из «Адлона» и открыл свое агентство. Мне повезло.

— Всегда нужно верить в свою звезду, — напыщенно произнес Шем.

Истинная правда, подумал я, и лучший пример этому — наш фюрер.

Тем временем мы проехали Грюневальдский лес и оказались в Далеме, районе, где жили самые богатые и влиятельные люди страны, вроде семейства Риббентропов. Наша машина подъехала к огромным воротам из кованого железа, вделанным в могучие, непробиваемые стены, и молодой человек с неподражаемой свежести лицом выскочил из машины, чтобы открыть их.

— Поезжай без остановок, — приказал Шем. — Мы уже и так задержались.

Мы въехали в широкую аллею и через пять минут очутились на широкой площадке, посыпанной гравием и расположенной перед продолговатой формы домом с двумя флигелями. Ульрих остановил машину у небольшого фонтана и выскочил, чтобы открыть нам двери. Мы вышли.

По периметру здания располагалась крытая галерея, крыша которой опиралась на толстые балки и деревянные колонны. По галерее прохаживался человек, державший на поводках двух свирепых доберманов. Было темно, и только парадная дверь освещалась висячим фонарем, но я все-таки сумел разглядеть, что стены дома были сложены из белого камня, а над ними круто поднималась крыша. Дом был размером с приличный отель, из дорогих. Во всяком случае, из тех, что мне не по карману. Где-то в саду послышался крик павлина.